Давид Фонкинос - Леннон

Безумие продолжалось, и ему не видно было ни конца ни краю. По-моему, мы почти не спали. Питались всякой дрянью. Я чувствовал себя погано. Растолстел. Едва миновало первоначальное возбуждение, мы начали задыхаться в этом балагане. Попробуйте представить себе, как мы жили. Куда бы мы ни приехали, все тут же бросались к нам, желая потрогать. Помню, на одной вечеринке кто-то отрезал у Ринго прядь волос. За нами гонялись. С криками и визгами. Мы прятались в отеле, но и тут нам не было покоя. Персонал требовал автографов. Копы, обеспечивавшие нашу безопасность, желали с нами сфотографироваться. Если мне случалось скривить рожу или вообще послать кого-нибудь в задницу, я знал: этот человек раззвонит повсюду, что я тот еще гад. Что у меня могут не выдержать нервы, ему и в голову не приходило. Я не имел права на отдых, не имел права быть собой.

В каждом городе в нашу честь устраивали приемы. Мы говорили Брайану, что не хотим на них идти, но отказаться от приглашения в посольство или в мэрию было довольно затруднительно. Все обращались к нам одновременно, стараясь выцарапать для себя хоть малую толику нашего внимания. Всегда находился кто-то, хватающий тебя за пуговицу со словами: «Помните меня? В шестьдесят третьем вы ели пончик с томатом, а я сидел рядом?» Я доставал сигарету, и ко мне немедленно тянулось полсотни рук с зажигалками. И каждому надо было сказать спасибо за заботу. Но, несмотря ни на что, я ощущал исходившую от них скрытую агрессию, нечто вроде подспудной извращенной ревности, некую жестокость, выражавшую примерно следующее: вы, ребята, за все заплатите. Мы вас очень любим, но не обольщайтесь: скоро мы вас раздавим. Мне было страшно. Временами мне бывало до ужаса страшно. Часто после концерта мы все вчетвером запирались в сортире. И переводили дух. Восстанавливали свою энергетику. Но люди тут же начинали беспокоиться. Они постоянно за нас беспокоились. Мы были самые опекаемые детишки на планете. Стоило мне кашлянуть, как все городские аптеки распахивали свои двери.

В отелях нам обычно отводили целый строго охраняемый этаж. Наш менеджер или копы пропускали к нам нескольких хорошеньких девушек, но вообще попасть к нам было непросто. Доступ имели только VIP -персоны. Но и этих хватало, чтобы устроить целое дефиле. Все звезды являлись к нам с визитом. Помню, как-то вечером пришли The Supremes. Но мне было нечего им сказать. Больше всего это походило на устроенную родителями встречу парня и девушки, которые терпеть друг друга не могут или просто стесняются. Я был вымотан, да и плевать я хотел на The Supremes с их начесами. Мы немного поговорили о музыке, но меня все эти разговоры уже достали. А потом как-то вечером зашел Дилан. Это было что-то. Я уже несколько месяцев слушал его и испытывал перед ним глубокое восхищение. Даже сочинил одну песню в его стиле. Он оказал на меня огромное влияние, особенно в том, что касается слов. Подтолкнул меня к более личным текстам, более поэтичным, помог смотреть на вещи шире.

Я всегда считал сочинительство самой главной для себя вещью. Написал книгу, полную самых невероятных идей и абсурдных рассказиков. Книгу хорошо приняли, а меня даже пригласили на литературный ланч в самый знаменитый книжный магазин в Лондоне. Собравшиеся литераторы ждали, что я произнесу длинную речь, или буду изысканно острить, или стану рассыпаться в благодарностях и любезностях, да черт их знает, чего они ждали. Во всяком случае, прямо-таки ели меня глазами, а я понятия не имел, что им сказать. В конце концов чуть слышно выдавил из себя «спасибо». Они решили, что я из высокомерия выделываюсь, хотя я просто дико смущался. Между тем, какой я на самом деле, и тем, каким люди меня воображают, лежит пропасть. Я и правда жутко оробел, оказавшись среди этих людей. Да и что я мог им сказать? Тексты, как и слова песен, основаны на чувстве. Это сфера чистых эмоций. Ты что-то любишь или не любишь, вот и все. И добавить к этому нечего. Так что тут мудрить?

Но вернемся к Дилану. Именно он угостил нас первым косяком. В Гамбурге, чтобы не свалиться, мы принимали амфетамины, но по-настоящему траву никогда не курили. А тут перед нами открылась вселенная веселья. Мы ржали по любому поводу, и это нас спасало. Нам необходима была разрядка после страшных минут. А они у нас бывали регулярно. Особенно когда мы выступали на стадионах и нужно было туда попасть. Фаны заранее съезжались на место и подкарауливали нас, надеясь урвать лишний миг рядом с нами. Иногда нас провозили в фургонах из прачечной, или что-то вроде того. Пробирались на сцену тайком. Цирк, да и только. И все ради чего? Играя, мы даже не слышали друг друга. Ринго приходилось постоянно смотреть на нас, чтобы не сбиться. Мы могли вообще замолчать, публике это было по фигу Мы перестали играть, как играли прежде. Перестали обмениваться с залом шутками. Мы превратились в марионеток — люди приходили не для того, чтобы нас послушать, а для того, чтобы на нас поглазеть.

Во всех странах мира повторялось одно и то же. На нью-йоркском стадионе «Шей» мы выступали перед толпой в пятьдесят пять тысяч человек — это был рекорд. В Новой Зеландии, я хорошо помню, нам устроили феноменальный прием. Собралась вся страна — а как же иначе? Лимузин, в котором нас везли, остановился на какую-то секунду, и фаны воспользовались этим, чтобы перекрыть дорогу и вскарабкаться на крышу автомобиля. Мы тогда здорово струхнули. Я думал, что тут нам и конец — нас просто раздавят, как жалкие сардины в консервной банке. Триумфальное возвращение в Ливерпуль тоже проходило в совершенно сумасшедшей обстановке. Чудно было приехать домой и обнаружить, что на тротуарах выстроились люди, многих из которых мы знали и в числе которых наверняка были и девчонки, когда-то посылавшие нас подальше. Мы поднялись на балкон ратуши, а внизу бушевали преисполненные гордости за нас горожане. Наверняка среди них были и мои бывшие учителя, считавшие, что я олух царя небесного. Кто не мечтает о подобной мести? Но я не наслаждался ею по-настоящему. Мне было неуютно находиться в центре всеобщего обожания. И тогда я стал изображать Гитлера. Что-то накатило, и все. Только битлы поняли, почему я вскинул руку. Такой у меня был юмор. Цинизм давал мне расслабиться. Потому что было от чего спятить.

Еще надо вам рассказать о тех видениях, что преследовали нас все эти годы. Не знаю, с чего это пошло. Поначалу зрителей-инвалидов помещали перед самой сценой, наверняка из соображений безопасности. А потом кто-то пустил слух, что «Битлз» владеют даром исцеления. И на нашем пути стало попадаться все больше калек — они обступали проход, по которому мы пробирались к сцене, толпились возле артистических уборных. Иногда в коридорах мы видели кровати и кислородные палатки. Складывалось впечатление, что в наших гастролях принимают участие все местные больницы. Мы путешествовали в компании с безногими и слепыми. Матери рыдали и твердили в лихорадочном возбуждении: «Коснитесь моего сына, прошу вас, коснитесь моего сына…» Мы олицетворяли для них последнюю безумную надежду. И сталкивались с миром боли, нашедшим себе пристанище прямо под миром мечты.