Давид Фонкинос - Леннон

Я ждал президентских выборов, трясясь от страха. Считал дни. Моим единственным спасением было бы поражение Никсона. Как и единственной надеждой на лучший мир. Не знаю, как я вынес тот ноябрь семьдесят второго. В вечер выборов мы были в Лос-Анджелесе, у Рубина. Я напился. Результаты меня просто сразили. Мы с Йоко взглянули друг другу в глаза. Что-то рушилось. Я понял, что меня выдворят. Надо было продолжать борьбу, но сил не осталось. Меня как будто сносило течением.

Мы с Йоко жили в тоталитарном мире абсолютной любви. Но даже сумасшедшее счастье не помогло мне избавиться от отвращения к себе. Меня по-прежнему преследовали мои вечные демоны. Чего я только не перепробовал, чтобы обрести душевный покой, — все напрасно. Мне становилось только хуже. Я так много пил, что часто впадал в агрессию. Преждевременная трагическая смерть многих и многих рок-звезд причиняла мне жестокие страдания. Меня не покидало ощущение, что я не живу, а отбываю пожизненное заключение.

Как-то на вечеринке я заметил одну блондинку. Вернее сказать, заметил, что она на меня смотрит. Ну это я так говорю — блондинку, она вполне могла быть серо-буро-малиновой. Все мои воспоминания о никсоновских временах черно-белые. В ее взгляде я прочел то, что успел слишком хорошо изучить в прошлом. Она относилась к тому типу телок, с которыми можно трахаться, не тратя времени на знакомство. В последние годы я отдалился от женщин и чувствовал, что мне начинает этого не хватать. Я подошел к ней и стал ее лапать. Здороваться руками. Йоко сидела рядом, в паре метров. Она ничего не сказала. Просто сидела и молча терпела унижение. Потом вдруг резко поднялась. И ушла, не удостоив меня даже взглядом. Я должен был побежать за ней, догнать ее в темноте, но вместо этого я потащил блондинку в соседнюю комнату. Что было потом, помню плохо. Наверно, я проснулся наутро — или век спустя? Я плохо ориентировался во времени. Надо было возвращаться к Йоко — жалким, сгорающим со стыда в своем кобелином ничтожестве. Как всегда, решать, что будет с нами дальше, предстояло ей. Если я хочу все разрушить, шляться по блондинкам и даже умереть, она не станет мне мешать. Вернет мне свободу. Именно так она и сказала: возвращаю тебе свободу. Но в устах Йоко эти слова приобретали огромное значение. Их истинный смысл состоял в том, что она бросает меня наедине с моим одиночеством. Она предложила мне остаться на уикенд в Калифорнии и попытаться выйти из своего состояния. А потом видно будет. Этот уикенд продлился четырнадцать месяцев.

Сегодня я понимаю, какое мужество проявила Йоко. Она страдала, это я знаю точно. Оглядываясь на те годы, которые мы прожили вместе, я вижу, как ей досталось. У нее отняли дочь. Благодаря мне она прославилась на весь мир, но никто так и не признал в ней великую художницу. Думаю, она сознательно пошла на риск потерять и меня. Во всяком случае, на риск подвергнуть меня испытанию пустотой. Жизнью без нее. Отходя в сторону, она давала мне возможность определить, чего я хочу на самом деле. Но она оставила меня не в полном одиночестве. За несколько месяцев до этого у нас появилась великолепная помощница — Мэй Пэнг. Она занималась абсолютно всем и демонстрировала чудеса внимания и заботы. Йоко попросила Мэй приглядеть за мной. И даже не отказывать мне, если я начну приставать. Кому-то это покажется безумием или даже мерзостью. Но я тут вижу не подвох, а благородство. Йоко где-то в глубине души говорила себе: пусть я потеряла Джона, но я хочу знать, что рядом с ним моя союзница. Женщина, которая расскажет мне о нем все. И через нее я по-прежнему буду с ним. Я ничего этого не знал. Просто думал, что Мэй осталась со мной, потому что была моей ассистенткой.

В первые несколько недель я переспал с кучей девчонок. Как будто с головой окунулся в прошлое. Нас собралась целая орава гуляк, от Кита Муна до Гарри Нилссона, и мы каждый вечер гудели. Обходили ночные клубы. Часто компанию нам составлял Ринго. В это же время я довольно много общался с Миком Джаггером. Мы провалились в дыру середины семидесятых. Вообще середина десятилетия редко бывает интересной. Власти по-прежнему пытались меня выдворить, но я не поддавался. У меня был лучший адвокат. За меня горой стояли знаменитости. Меня активно поддерживали самые разные люди, от Дилана до Синатры, не говоря уже о Фреде Астере или Аллене Гинсберге. Приятно было чувствовать, что тебя любят и тебе помогают. Но по существу это ничего не меняло: я погибал.

Как-то утром, проснувшись с чугунной башкой, я обнаружил, что рядом со мной лежит Мэй. В ней воплотилась вся нежность мира. Я крепко обнял ее. Все мое тело источало слезы. Но я не заплакал. Я улыбнулся. Она тоже улыбнулась мне. Это было начало прекрасной истории. Я ни о чем понятия не имел — я никогда ни о чем не имею понятия. Мэй каждый день звонила Йоко и докладывала ей обстановку. Но тут она начала скрытничать. Не могла же она в деталях пересказывать наши любовные перешептывания. Странный это был водевиль, ни один из участников которого не понимал, что думают другие. Мне хотелось поделиться этим с Йоко, но она не желала со мной разговаривать. А это было хуже, чем героиновая ломка. Да, правда, вдали от нее я дышал свободнее, но я никогда не предполагал, что она сожжет все мосты. Кроме того, до меня дошли слухи, что она крутит с каким-то гитаристом. К тому же усатым. Меня с души воротило, когда я представлял себе губы Йоко, касающиеся чьих-то чужих — не моих — губ. И вот как-то раз поутру, выходя из очередного ночного клуба, я поцеловал Мэй под вспышку фотокамеры. Отныне зрителем нашего маскарада стал весь мир.

Йоко никогда мне этого не простит. Мне кажется, ей всегда хотелось, чтобы на нас смотрели как на легендарную пару. Она гораздо лучше, чем я, понимала, кем мы должны быть. Джоном и Йоко. Пусть она не добилась признания как художница, зато участвовала в создании живого мифа. В ней постоянно жила тяга к театральности. Она проявлялась и в нашем общении с прессой. Люди читали нашу историю как роман. По официальной версии, мы расстались временно, решив дать друг другу передышку. Взяли тайм-аут. Но, позволив сфотографировать себя с Мэй, я показал миру неприглядную правду. Смысл которой заключался в чудовищно банальном разрыве. Я искромсал нашу картину ножом. И на сей раз Йоко решила, что между нами действительно все кончено, навсегда.

Я пил и боролся с собой. Моя жизнь превратилась в бесконечный бег на месте. Я пытался двигаться вперед, но меня вновь отбрасывало назад, к моему прошлому. Вы и представить себе не можете, сколько раз в день я слышал один и тот же вопрос: «Ну и когда же появятся обновленные „Битлз“?» Это было единственное, что интересовало людей. Постоянно. В любое время дня и ночи. Это был главный вопрос. Иногда меня подмывало нацепить табличку с надписью: «Кто еще раз спросит, когда возродятся „Битлз“, получит по морде». Вместе с тем это меня даже забавляло. Я имею в виду живучесть «Битлз». Я думал, что страсти быстро улягутся, как это всегда происходит после распада той или иной группы. Ничего подобного. Чем дальше, тем становилось только хуже. Мы и так были великой группой, но время сделало нас грандиозными. Превратило в миф. Как будто снова вернулась пора битломании. Ни о какой нормальной жизни не приходилось и мечтать.