Урс Видмер - Жизнь гнома

К счастью, Кобальд, Красный Зепп и Зеленый Зепп не намного продвинулись с картографией области нашего обитания, когда я присоединился к ним. Они успели исследовать только север, то есть ванную, кухню и туалет. Эти части дома я знал плохо. Правда, мне рассказывали о них, а гном не забывает и того, что знает только понаслышке, но я так никогда и не изучил как следует ванную и туалет. Уж скорее немного кухню: Ути время от времени брал меня туда с собой, когда утром должен был пить свое какао и ему требовался кто-то, кто вселял бы в него мужество. Он терпеть не мог какао, а молочную пенку просто ненавидел. Ути так никогда и не решил эту задачу, не понял, что нелюбимое какао становится куда отвратительнее, если дожидаться, пока молоко остынет и сверху появится эта коричневая гадость. Каждое утро он тянул время до тех пор, пока какао становилось совершенно непригодным для питья, и только тогда заливал его в себя под присмотром строгой Мамы. Чашка была размером с бадейку, и, когда Ути подносил ее ко рту, вся его голова исчезала в ней.

Вот тогда-то у меня и бывало достаточно времени, чтобы осмотреться. Я стоял на столе, на сером пластике, прожженном Папиными сигаретами. Передо мной была плита, на одной из конфорок — кастрюлька, в которой кипятили молоко, а однажды — Мама как раз вышла — оно убежало, и дымилось, и плохо пахло, так что Ути под шумок вылил свое какао в раковину. Мама недоверчиво посмотрела на него, на неожиданно опустевшую чашку, но ей надо было заняться кастрюлькой, из которой все еще, словно из жерла вулкана, вырывались клубы убежавшего молока.

А в остальном разглядывать там было нечего, несколько ножей на стене, шкаф с раздвижными дверцами, холодильник, который вдруг начинал рычать, какое-то время дрожал и трясся и так же неожиданно успокаивался. Перед окном росло дерево, на его ветвях сидели вороны и наблюдали, как мы завтракаем.

К тому времени, когда я появился в доме, исследователи-первооткрыватели успели изучить самую близкую к нам южную область, комнату, в которой спали Папа и Мама. Надо сказать, Кобальд, Красный Зепп и Зеленый Зепп столкнулись в этой экспедиции с такими колоссальными трудностями, что наотрез отказались повторить ее вместе со мной. Дело в том, что, хотя все двери в доме постоянно были раскрыты настежь, эта дверь почти всегда бывала закрыта, так случилось и в тот момент, когда мои друзья, обойдя Папи-Мамину комнату, решили выйти из нее. Им было слышно, как по ту сторону двери рыдают Ути и Нана, пытаясь отыскать своих гномов, и лишь случайность — Мама вошла в комнату, чтобы поставить в вазу орхидею, — позволила им незаметно прошмыгнуть к себе.

Только много позднее я все же однажды попал в это заколдованное место. Я как раз был один (пропустил какое-то совместное путешествие; понятия не имею почему, может, я просто хотел остаться один?) и тренировался в подскоках на месте, то есть пытался побить рекорд Зеленого Зеппа: он за несколько дней до этого сделал сорок шесть безукоризненных подскоков. Все гномы собрались вокруг него, никогда я не видел, чтобы кто-нибудь из нас выполнял это упражнение столь собрано и виртуозно. Когда сорок седьмой подскок вышел неудачным, всего-то на несколько локтей, раздались восторженные аплодисменты, да такие бурные, что кошка вопросительно посмотрела на дверь. Старый Злюка и Новый Лазурик, оба тоже отличные спортсмены, подняли Зеленого Зеппа на плечи, тот вначале смущенно улыбался, а потом жестом триумфатора вскинул руки. Я тоже хлопал.

Все гномы ужасно любят подскоки, наверное, это заложено в нас генетически; предположительно уже первые популяции самых далеких наших предков занимались этим видом спорта где-нибудь, скажем, в Новой Зеландии или на Аляске. Многие из нас подскакивают очень хорошо, а некоторые — и на первом месте Зеленый Зепп — мастера Божьей милостью. Вся хитрость заключалась в том, чтобы в точном прыжке — ступни держать параллельно, туловище прямо, а при спрыгивании отставить зад — вскочить на полку или на ступеньку лестницы и соскочить обратно, причем приземляться каждый раз надо на то самое место, с которого подскочил, так, чтобы, будь у нас на ногах краска, внизу и наверху остался бы только один отпечаток подошвы. Кроме того, прыжки должны быть ритмически точными, гармоничными и грациозными. У меня подскоки получались неважно, особенно не ладилось с грациозностью. Поэтому я усердно тренировался, когда только мог. Я как раз сделал свой шестнадцатый почти правильный подскок и стоял на подоконнике, когда на пороге появился Старый Дырявый Нос, прокричал:

— Быстро! В Папи-Мамину комнату! — и снова исчез.

Я понятия не имел, о чем идет речь, но спрыгнул на пол и помчался за Старым Дырявым Носом. И действительно, дверь была открыта; шмыгнув через порог, я увидел, высоко надо мной, часть Папы — его босые ступни, вылезавшие за край постели и покачивавшиеся вниз и вверх. Странные звуки сверху. Папа хрюкал всякий раз, когда его ступни опускались, а Мама — Мама тоже, должно быть, лежала на постели, хотя ее и не было видно, — завывала и вздыхала в Папином темпе. Я стоял, не понимая, в чем дело, и смотрел на эти ступни, корявые, с черными ногтями. Но когда Папа вдруг зарычал с удвоенной силой, а Мама завыла, как сирена, я сбежал под кровать. Надо мной поднимались и опускались пружины матраца. Шум словно в машинном зале. Высоко наверху, на подоконнике, мои друзья гномы выглядывали из-за ваз с гиацинтами. Они внимательно смотрели на что-то, чего мне не было видно, — на что, собственно? — лица у них раскраснелись, глаза вытаращены, рты раскрыты. Такими я их еще никогда не видел, ну, такими увлеченными. Кобальд настолько забылся, что совсем перестал прятаться и стоял на виду, сложив руки на животе, перед красным гиацинтом. Я согнулся и прижался к ножке кровати. Стальные пружины надо мной сжимались теперь ежесекундно. Деревянная рама кровати скрипела, а пружины визжали и стонали. Я прижимал ладони к ушам, потом отводил их и снова прижимал. Не слышал, слышал, снова не слышал.

И вообще, какое мне до всего этого дело! Я пожал плечами, вышел на свет и, засунув руки в карманы брюк, продефилировал обратно к двери. Кажется, я даже что-то насвистывал себе под нос — «Одинокое воскресенье» или «Будь молодцом, Джонни». На пороге я бросил последний взгляд в комнату. Папины ступни молотили по матрацу, и иногда выглядывала даже Мамина нога, двигавшаяся не так ритмично. А на заднем плане в благоговении застыли гномы, словно прислушиваясь не то к молитве, не то к какому-то гимну. Никто из них и не думал прятаться.

Вернувшись к себе, я еще некоторое время потренировался в подскоках, но уже без всякого энтузиазма. Издалека звуки, издаваемые Папой и Мамой, напоминали крики первобытных животных в древнем лесу. Потом наступила тишина. Через какое-то время вернулись мои собратья, причем не в колонне, а по двое, по трое, одни помалкивали, другие, наоборот, болтали без умолку. Я давно уже не подскакивал, а прислушивался к тому, что говорили вначале Старый Дырявый Нос, Старый Лазурик и Новый Злюка — все трое одновременно, так что не разобрать, а потом Кобальд и Серый Зепп. Кобальд, который распалился сверх всякой меры, схватил меня за воротник и, почти прижав свой нос к моему уху, все очень подробно объяснил. Я не понял ни слова. Серый Зепп ничего не сказал, только энергично два-три раза кивнул головой.