Жан Пелегри - Лошадь в городе

— И так продолжалось три месяца.

Когда она однажды уехала от меня в деревню — на пять дней, чтобы повидаться с дядей, — мне ее до такой степени не хватало, что я вроде как заболел и назавтра не смог встать. Едва я поднялся с постели, заныли колени, заломило, как при лихорадке, мне хотелось одного — поскорее снова лечь, потому что, лежа в темноте, за закрытыми ставнями и с закрытыми глазами, я мог думать о ней, видеть ее — видеть, как будто она была здесь, и тогда, словно я засыпал рядом с Элианой, боль постепенно утихала.

— И вас в течение этих трех месяцев ни разу не тревожила мысль, что вы нарушаете закон?

Так я провел два дня, не двигаясь, не выходя на работу, не открывая ставен. Когда мне хотелось есть, я вставал и, прислушиваясь к шуму, доносившемуся с улицы, шел на кухню, брал то, что она мне оставила: хлеб, картофельный салат, тарелку супа, апельсин. Или вдруг обнаруживал на полке пакет, на котором ее рукой было написано: ветчина, швейцарский сыр, голландский. Я относил все это в комнату, на маленький столик. За ставнями безостановочно проносились машины, а я потихоньку, не торопясь, ел, держа на коленях котенка; светила лампа, я вспоминал то мост над рекой, то подвал завода, то еще что-нибудь, но ни на минуту не забывал, мосье, что это она чистила овощи, заправляла их маслом, что это она выбирала там, в магазине, яблоко, апельсин. Потом, поев, я шел вместе с котенком на кухню, отнести то, что осталось, и у меня опять ломило колени, я снова залезал под одеяло, снова закрывал глаза.

— У этого состояния есть название.

Как-то поздно ночью пошел дождь. Я проснулся. Сотни капелек барабанили в ставни, в стены. Мне было хорошо, и сначала я ни о чем не думал. Снаружи точно ручеек журчал. И вдруг, мосье, то ли дождь, то ли мысли об Элиане напомнили мне о лошади. О той, что как-то вечером одиноко прошла по улице мимо моей гостиницы. Я вспомнил пятно у нее на лбу, ее спокойно стоящие уши, прикрытые глаза. «Теперь и она нашла себе кого-нибудь», — подумал я.

Пять дней спустя я ждал ее на вокзале, под часами, около табло со всеми этими прибытиями и отправлениями. Вокруг меня сновали люди, выходили, входили, толкались, у каждого был свой путь, свой чемодан, каждый думал о своем. Из-за поворота, вдалеке, под высоким мостом показался освещенный солнечными лучами поезд. Скользя между маленькими автокарами и тележками носильщиков, он неторопливо, почти бесшумно, будто на экране телевизора, въехал под своды. Но едва он затормозил, остановился, из него вдруг посыпались, как муравьи из мешка, люди и побежали врассыпную, точно во время демонстрации, когда ее разгоняет полиция, — к дверям, к коридорам, к лестнице метро, они так торопились, что вслед за муравьями мне пришли на ум кролики: выпустишь их в поле, и они тотчас бросаются на поиски убежища, норы. Я глядел, как все стараются первыми протиснуться через проход, а сам думал, что теперь, когда у меня есть Элиана, у меня появилось и свое место. Свое место в городе.

Около другой платформы, где было поспокойнее, стоял готовый к отправке поезд, через стекло вагона-ресторана виднелись столики. Я прочел названия станций назначения — Лизье, Руан, Довиль — и подумал, что, может, когда-нибудь и я поеду в этом направлении. Там, как рассказывала Элиана, было море, ветер, песок. И я вернулся на платформу, куда она должна была прибыть, под часы. В глубине, там, где кончались своды, по-прежнему падал на мост свет огромного, но невидимого отсюда солнца, огромного красного неба. Я и подумать не мог, мосье, что мне самому придется вскоре удирать по такому вот мосту.

— Не перескакивайте, прошу вас. Будем, придерживаться последовательности событий, зафиксированной в досье. Итак, ваша подруга возвращалась из Сент-Мер-Эглиз?

Да, из Сент-Мер, она очень любила это название и часто его повторяла. Мы собирались туда поехать вместе. Я сразу узнал ее, потому что она еще издали, из окна опять показала мне мешок с орехами. Минуту спустя она уже была в толпе, рядом со мной — ее голос, ее запах. Она говорила так быстро, что я не сразу разобрал. После этих пяти дней, не знаю уж почему, я как-то не мог ее узнать, ни ее, ни ее глаз, ни ее губ. Мне казалось, что я не видел ее целый год, что она изменилась, что она только что рассталась с кем-то, с другим.

В метро она показала мне красный крестик, которым отметила в своей записной книжечке день, когда исполнится три месяца, и спросила, что могло бы доставить мне удовольствие. А я все еще с удивлением смотрел на ее глаза, на ее губы, которые говорили, шевелились. Она сказала, что для такой даты орехов мало, что нужно придумать что-нибудь другое, получше. А потом она принялась рассказывать о пяти днях в деревне, о бидонах с молоком, о лесе. «Ты представить себе не можешь, как хорошо вдохнуть аромат деревьев», — говорила она, глаза ее блестели.

Потом метро остановилось, и она спросила, как я тут со всем справлялся в одиночку. Я что-то пробормотал. Тогда она теснее прижалась ко мне, как бы говоря: ну, теперь все это позади. Она вернулась.

— Перейдем все же к главному — к несчастному случаю, жертвой которого стала ваша подруга. Когда это случилось?

Мы добрались с чемоданом до дому, поднялись по лестнице. Я взял ключ, открыл дверь. На кровати лежал котенок. Увидев нас, он потянулся всеми четырьмя лапами. Мне казалось, что я сам вернулся из долгого путешествия. Она сняла пальто, и я, чтобы, наконец, почувствовать, что она со мной, шагнул к ней.

Но она, мосье, непременно хотела прежде все прибрать. Вещи, посуду. Как следует повесить пальто. Накормить кошку. Проверить, все ли на своем месте. Как мастер в цеху. Чтобы во всем был порядок. Я с любопытством следовал за ней, не отставая ни на шаг, потому что утром, перед выходом, сам все убрал, помыл, навел чистоту. И тут я понял, что, когда она дома, все приобретает особый смысл, даже мелочи, и именно эти мелочи все преображают — и полку в комнате, и ящик с вилками, и окно. Все становится на свое место, все начинает светиться. И пока она возилась в кухне, я думал о тысячах других женщин, делающих то же, что она, делающих молча, несмотря на усталость, — о всех тех, что наводят порядок в домах, чтобы город стал мало-помалу похож на большой прибранный шкаф. Только они и могут дать ему здоровье, сказал я себе, только они, потому что подумал в этот момент о бараке, об этом доме, который не жилье, где ты — не человек. Мне стало так страшно, что я окликнул ее. Я сказал ей: «Смотри на меня!»

Она подошла. Поцеловала меня. Я положил руку ей на плечо, на ее платье — я был так счастлив, что не находил слов. Она легонько шлепнула меня по носу указательным пальцем. «Попозже, — сказала она, — попозже».

— Итак, друг мой, этот несчастный случай?