Эдмунд Уайт - История одного мальчика

Он спросил, играю ли я на рояле, и я ответил, что не очень хорошо. Он уступил мне место за инструментом. Я сыграл пьесу для фортепьяно из давних времен, простенькое сочинение Брамса, которое некогда любил мой отец.

— Слушайте, мистер Битти, — сказал я, — Чак говорит, что в эти выходные вы ждете в гости какого-то знаменитого джазового музыканта.

— Психа Тайса, — сказал он. Он стоял в объятиях рояльного углубления, облокотившись на полированную черную крышку. — Он остановится в школе, в номере для родителей. Вам стоит послушать, как мы с ним импровизируем — на дудке он бесподобен.

Каким-то образом я уже улавливал звучание секса. С этой целью я постоянно был начеку, я разглядывал мальчишек, когда они выходили из спален друг друга, сидел в свободное время на чужих кроватях, всегда в предвкушении мимолетного взгляда, пропущенной доли такта, но ни разу не услышал ни малейшего намека. И вот мне что-то послышалось — не очень уверенное, конечно, зато нечто реальное.

— Кстати, насчет этих джазовых музыкантов, — сказал я, взяв последний аккорд.

— Что?

— Среди них ведь есть большие оригиналы, правда? Не в обиду будь сказано, мистер Битти. Джазовый мир ведь и вправду самый передовой?

— Да. Мы говорим „клёвый“.

— А Псих клёвый?

— Что именно вы имеете в виду?

Я улыбнулся. Стрелки часов упорно стояли на месте.

— Нет, что вы имеете в виду? — повторил Битти. Он тоже улыбался.

— Ну, просто я удивился, что вы хотите поселить его в родительском номере, а не в своем доме, вместе с вашими женой и детьми.

Глаза мистера Битти надменно расширились; ему хотелось, чтобы я увидел, как они расширяются.

— Да с тобой, парень, просто сладу нет, — сказал он и покачал головой. Следующий такт он изобразил мимической игрой на саксофоне — надул щеки и пробежался пальцами по воображаемым клавишам. Закрыв глаза, он на каблуках качнулся назад.

— Нет, серьезно, — вымолвил я, затаив дыхание и оживившись, но лишь в качестве зрителя; в качестве артиста я был безукоризненно невозмутим. — Чак говорит, что марихуана…

— Тс-с-с! — прошипел мистер Битти. — Не болтай эту чепуху где попало. Все это полнейшая чушь, старина.

— Простите, мистер Битти, — сказал я.

— Так что ты хотел узнать? — На губах его вновь заиграла улыбка, и он затянул на своем воображаемом саксофоне еще одну долгую ноту.

— Я только хотел узнать, хороша ли она для секса.

— Для… Вообще-то да. — Он рассмеялся. — Да. Я тебя сперва не просек. Я считал тебя кем-то навроде маленького лорда Фаунтлероя, а ты, оказывается, клёварь. Мне нравится, как ты запросто во все въезжаешь, точно на грузовике. — Он мимически изобразил грузовик. Вильнув рулем, он нажал на тормозную педаль, плавно остановился, выключил зажигание, вынул ключ, покрутил его на пальце и сунул в карман. — Вот так, потрясно и просто, лучше некуда. — А потом вдруг настороженно: — Да, малыш, для секса она бесподобна. Еще вопросы?

Я сыграл гамму в до-мажоре.

— Вы хотите, чтобы нашу беседу направлял именно я?

— Возможно, — он ухватился за свою промежность, потом взглянул вниз, на свою белую руку, на белизну жареного окорока, еще раз встряхнул и, как бы довольный проведенной проверкой, улыбнулся. — Ты славный малый, — сказал он, высвобождаясь из собственной руки.

До меня донеслись крики футбольной команды — ребята входили в расположенный по соседству спортзал, и шипы на их бутсах громко стучали по каменному полу меж двойными дверями.

— Допустим, вы с Психом слушаете музыку или нечто в этом роде, сидите вдвоем в родительском номере и вокруг никого, ведь номер и вправду хорошо изолирован. Допустим, вы курите…

— Мы тащимся. Дальше.

— Вы с ним тащитесь и… — Я опустил на клавиши крышку и положил руки на выпуклое зеркальное дерево. — Предположим, он из тех, кто не прочь повалять дурака. Кто любит расслабиться. — Я употребил словечко, услышанное от чернокожей шлюхи.

— Понятно. Ты меня просто удивляешь. Сидишь себе в этой треклятой дыре, и вдруг тебе попадается какой-нибудь ебучий юный клёварь. Продолжай.

— Ну, допустим, он затащился и хочет у вас отсосать, только и всего, вам же ничего делать не надо, разве что сидеть да музыку слушать. Вы бы ему разрешили?

Мистер Битти приглаживал правой рукой ёжик своих волос. Казалось, он пытается целиком сосредоточиться на этой задаче и хорошенько прощупать ладонью мягкие иглы.

— Довольно странный вопрос. Почему ты об этом спрашиваешь? Вопрос чисто теоретический или как?

— Я спрашиваю, — сказал я, — потому что хочу с вами расслабиться.

Он поспешно кивнул.

— Ясно. Высший класс. — Он взглянул на часы. — Могу устроить так, что оба довольны останемся. Приходи в пять пятнадцать — пять тридцать, уже стемнеет, и эти ебучие животные, что сейчас по соседству, — резкое движение головой в сторону спортзала, — уберутся восвояси. Мы здесь будем одни, я поставлю приятную классическую музыку, курнем травы, у меня классная дрянь, и посмотрим, просто посмотрим, что будет дальше. Идет?

Я, всегда сознававший аморфность реальной жизни, увидел вдруг, как она подделывается под искусство, хотя истинный смысл этого сюжета, который явно оборачивался трагедией, от меня ускользал. В четыре я должен был явиться к директору. В пять тридцать, предав мистера Битти, я вернусь, чтобы заняться с ним сексом. На следующий день его уволят. Он узнает о моем доносе и ни слова не сможет против меня сказать. Не сможет меня опозорить, заявив, что я занимаюсь гомосексуализмом, поскольку сам занимался гомосексуализмом со мной. Он будет беспомощен. Я получу то, чего хотел, избавлюсь от него, и мне это сойдет с рук: потайной люк за кроватью. Наконец-то я сумею соблазнить взрослого. Этот гетеросексуальный клёварь станет на короткое время моим Верденом.

Я улыбнулся ему, ободряюще кивнул и даже ухватился за свою промежность в дружеском подражании его фирменному жесту. Выйдя во двор, я посмотрел на серовато-белые насупленные облака, плывшие над высившейся возле церквушки кирпичной башней, напоминавшей силосную, которую она и заменила (все имение было некогда фермой). Я поспешил под каменную арку с высеченным на ней девизом: „Жизнь, лишенная красоты, прожита только наполовину“. В нише над аркой была установлена черная блестящая женская голова. Хотя скульптор наверняка надеялся, что женщина будет выглядеть нестареющей, в действительности ее прическа была слишком явно сделана по моде двадцатых годов — предательская холодная завивка.

Но все это я подмечал лишь краешком сознания, ибо воображал себя мощным катером, рассекающим волны холодного воздуха, прочным, почти квадратным судном, взявшим прямой курс. Обычно я ощущал себя хрупким и проницаемым, в лучшем случае — воздушным потоком, холодным фронтом, и только в разговоре конденсировался я в ливень бытия. И вот я стал плотным и сильным. Меня уже не могли закружить никакие вихри досужего времени, не могли усмирить конские широты ничтожного смысла.