Филип Рот - Людское клеймо

— Он их сорвал.

Фауни разразилась смехом, на этот раз куда более громким.

— Он — сорвал?

— Клювом. Разодрал на клочки.

— Не хотел, чтобы знали о его прошлом? Стыдно было за свое прошлое? Принц! — Она опять повернулась к его клетке, которая все еще была настежь открыта. — Тебе стыдно за свое бесславное прошлое? Молодец. Настоящая ворона.

Теперь она обратила внимание на стоявшие там и сям чучела.

— Это у вас рыжая рысь?

— Да, — сказала девушка, терпеливо ожидая, пока змея перестанет ощупывать языком очередную дохлую мышь и возьмет ее в рот.

— Из здешних мест?

— Не знаю.

— Я видала их на холмах. Одна была похожа на эту. Может, она самая и есть.

И Фауни опять рассмеялась. Нет, пьяна не была — даже и кофе-то не допила, когда метнулась от Коулмена, — но смех звучал так, будто приняла маленько с утра. Просто ей хорошо было здесь со змеей, вороной и чучелом рыси, которые не порывались ничему ее учить. Не читали ей ничего из „Нью-Йорк таймс“. Не просвещали ее по части истории человечества за последние три тысячи лет. Про эту историю она и так знала все, что надо было знать: безжалостные и беззащитные. Даты и имена не имели значения. Безжалостные и беззащитные. Всё. Остальное лабуда. Здесь никто не собирался побуждать ее к чтению, потому что никто, кроме девушки, и сам читать не умел. Змея уж точно не умела. Она умела только поедать мышей. Неторопливо и спокойно. Спешить некуда.

— Какая это змея?

— Черный большеглазый полоз.

— Целиком ее.

— Ага.

— Там переваривает.

— Да.

— Сколько всего съест?

— Эта мышь седьмая. Он ее очень медленно взял. Наверно, будет последняя.

— И так каждый день?

— Нет. Раз в одну-две недели.

— Куда-нибудь выпускаете или так и живет? — спросила Фауни, показывая на стеклянный ящик, из которого змею для кормления переложили в пластиковую коробку.

— Так и живет. Больше никуда.

— Неплохо устроился. — Фауни повернулась к самцу вороны, который так и сидел в клетке на насесте. — Видишь, Принц, я тут стою. А ты там. И дела мне до тебя ровно никакого. Не хочешь ко мне на плечо — не надо, какая мне разница. А это кто?

Она показала на другое чучело.

— Это скопа. Семейство ястребиных.

Смерив когтистую птицу взглядом, Фауни опять разразилась смехом:

— С семейством ястребиных шутки плохи!

Змея раздумывала, браться за восьмую мышь или нет.

— Если бы мои дети с таким аппетитом кушали по семь мышей, — заметила Фауни, — я была бы самой счастливой мамой на свете.

Девушка улыбнулась:

— В прошлое воскресенье Принц наружу махнул. Другие наши птицы нелетающие. Только Принц. Он довольно резвый.

— Я знаю, — сказала Фауни.

— Я воду выплеснуть вышла — а он раз и по прямой за дверь! И дальше к деревьям. Я оглянуться не успела, как туда слетелись еще три или четыре. Окружили его на дереве. Точно с ума посходили — наскакивают, по спине лупят, орут во все горло. Несколько минут прошло всего-навсего. У него голос неправильный. Он не знает их вороньего языка. Им это ох как не понравилось. Потом он вернулся ко мне — я снаружи стояла, не уходила. А то прикончили бы его.

— Вот что получается, когда растешь у людей, — сказала Фауни. — Вот чем оно заканчивается, когда всю жизнь крутишься в нашей компании. Людское клеймо.

Она произнесла это без отвращения, презрения или осуждения. Без грусти даже. Вот как обстоят дела. Это и только это сказала она в своей сухой манере девушке, кормившей змею: мы оставляем клеймо, след, отпечаток. Грязь, жестокость, надругательство, небрежение, экскременты, сперма — по-другому нам и не прожить. И не в том дело, что мы отказываемся чему-то повиноваться. И милость Божья, спасение, искупление тут ни при чем. Это в каждом из нас. Неотъемлемое. Врожденное. Определяющее. Клеймо, которое тут как тут до любых внешних отметин. Которое существует даже и без зримого знака. Клеймо, до того единосущное нам, что может и не проявляться в виде отметин. Клеймо, которое предшествует неповиновению, которое включает в себя неповиновение и не поддается никаким объяснениям, никакому пониманию. Вот почему любая попытка его отскоблить смехотворна. Отдает варварской шуткой. Помышления о чистоте отвратительны. Безумны. Что такое наше стремление вычистить скверну, как не новая нечистота поверх старой? То, что Фауни сказала о клейме, можно свести к одному: от него не спастись. Вот он каков — взгляд Фауни на наше племя: неизбежно заклейменные существа. Вынужденные мириться с ужасным фундаментальным несовершенством. Она могла бы сравнить себя с греками — с греками Коулмена. С их богами. Мелочность. Ссоры. Драки. Ненависть. Убийства. Похоть. У их Зевса было одно желание — совокупляться. С кем, не важно: с богинями, женщинами, коровами, медведицами, совокупляться не только в своем собственном обличье, но и в зверином — это еще сильней возбуждает. Взгромоздиться на женщину бычьей тушей. Причудливо войти в нее белым, бьющим крыльями лебедем. Ему все мало, царю богов, — мало плоти, мало извращенности. Сколько безумия несет с собой страсть! Сколько разврата, сколько порока! Грубейшие удовольствия. И ярость всевидящей жены. Не иудейский Бог, бесконечно одинокий, бесконечно туманный, бог-мономан и бог мономанов, единственный бог, какой был, есть и будет, бог, у которого на уме лишь одна забота — евреи. И не идеально бесполый христианский человекобог с его непорочной матерью и со всем его неземным совершенством, которое для людей оборачивается стыдом и чувством вины. Нет — греческий Зевс, жадный до приключений, ярко экспрессивный, капризный, чувственный, самозабвенно погруженный в свое собственное бьющее через край существование, уж никак не одинокий и яснее ясного видимый. Божье клеймо. Вот великая, идущая от реальности религия для Фауни Фарли, если благодаря Коулмену она что-нибудь обо всем этом знала. Да, по образу и подобию, как нам рисует нас высокомерная фантазия, но не этого бога, а того. Разгульного, порочного — бога жизни, если такой может быть. Бога, созданного по нашему образу и подобию.

— Да. Такая вот выходит трагедия, когда люди берут домой птенца вороны, — согласилась девушка, которая лишь отчасти поняла то, что сказала Фауни. — Птица теряет связь со своим видом. Вот и Принц потерял. Это называется импринтинг. Ворона разучилась быть вороной.

Вдруг Принц начал каркать, но не так, как обычно каркают вороны, а на свой лад, тем самым карканьем, что приводило других ворон в бешенство. Визгливо надсаживая глотку, птица опять сидела теперь на верхней кромке дверцы.

Фауни повернулась к Принцу и завлекающе улыбнулась:

— Я воспринимаю это как комплимент, Принц.

— Он подражает школьникам, которые приезжают сюда на экскурсии и подражают ему, — объяснила девушка. — Это его впечатление от их голосов. Они так кричат. Он изобрел свой собственный язык. Взял его от них.