Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина

— Ну? А у Веденцова что? Самая большая тумба? Самая дорогая?

— В том-то и дело. У Валентина нет никаких тумб! Он вообще не прибирается. Вся дрянь, какая есть в доме, летает с места на место. То в спальню, то в кабинет. Повезет — не заметишь или мимо пролетит. Но уж прятать он ничего не будет. Вот зачем сегодня было так орать на Волегову? Он же знает, что у нее опухоль нашли.

— Вроде доброкачественную…

— Да. Но она прям вся трепещет, как бы не нервничать, не испортить себе настроение, думает, это удар по здоровью. Вот в такое время устроить разнос, при всех! Есть же какие-то границы.

— Ну а причем тут тумба? Вот если бы он на вице-премьера какого-нибудь так наорал, не говорю уж про премьера или президента. Нет, там он тихий, там он душка, само обаяние. Небось расскажут ему анекдот, а он хихикает угодливо.

— Волегова, между нами, полный ноль. От нее вреда больше, чем пользы. Взяла бы больничный. А то ходит из отдела в отдел, все только и должны обсуждать ее здоровье. Насчет вице-премьера не знаю. Может, ты прав. А может, он и там характер показывает.

— Я прав. Там на его характер никто смотреть не захочет.

— А ты знаешь, что та пара, которая разводилась и с парашютами прыгала, опять сошлась?

— Поляковы? Иди ты!

— Да я-то иду. А если бы не «Почта», если бы, значит, не наш кретин-Валентин, кто знает…

Дорогу перебежала, переодеваясь на ходу в разные тени, белая аккуратная собачка, и Звонарев до самого метро доказывал, что они получили самый верный добрый знак, потому что белая собачка — полная противоположность черной кошке.

— Ты бы лучше сказал, зачем к метро потащился, — поинтересовался Стемнин.

— Тебя проводить, — возмутился Звонарев. — Неблагодарный!

— Сейчас, стало быть, вернешься к своей личной машине и поедешь на ней домой? Лучше бы меня подвез.

— Кому лучше?

— Ну и кто тут черно-серая тумба?

Одна из двух лампочек у лифта не горела. Может быть, именно поэтому белизна бумаги, проглядывавшей сквозь прорезь в почтовом ящике, была так заметна. Стемнин не проверял почту уже недели две. Сердце шевельнулось.

В шелухе рекламных листовок спрятался конверт. Обратного адреса не было, здешнего адреса тоже. Вообще ничего не было, кроме букв И. К. С. в графе «кому». Еще не зная, от кого письмо, Стемнин почувствовал, как пробегает по телу сладкая судорога, как давно он не прикасался к письмам и как стосковался по ним. По сердцебиению, по вот этому нетерпеливому угадыванию: что там, от кого? В конверте оказалась тоненькая стопка листков из блокнота. Не раздеваясь, Стемнин заглянул на последний листок. Выяснив, кто автор, наспех побросал вещи и принялся жадно читать:

«Здравствуйте, Илья Константинович!

Как поживаете? Это вам голову морочит Алена Ковалько, помните меня? За семь месяцев, что вас не видела, поняла, какой я сильный человек. Каждый день хотелось разыскать вас и заставить вернуться. Тогда я малость схитрила про культурологию. В гробу я видала вашу дурацкую культурологию, если честно. Изучала ее как самый важный в жизни предмет из-за вас. Да, так вот. Силы, чтобы не искать вас, мне хватило, а чтобы позвонить или написать — нет. Вот теперь пишу. Значит, я все еще расту, видите?

Каждый день читаю мантры как заведенная: мол, в институт я хожу не ради воспоминаний о том, что с 1812 по 2001 год здесь жил и работал Илья Константинович Стемнин. Некоторое время спасалась тем, что писала повсюду ваше имя, раскрашивала буковки то цветными ручками, то светлыми слезами. А потом перестало помогать, даже как-то наоборот. Словно расцарапываешь.

Попробовала тогда другое: не вспоминать про вас. А каждый раз, когда вспомнитесь помимо воли, тут же переключаться на что-нибудь гадкое. Вспомнишь очки ваши — сразу стараешься думать про склянку с ихтиоловой мазью. Или придет на ум имя ваше, тут же заменяешь на „свинья“ или „попадья“. Прикольно было. Рифм правда не хватало. Даже словарик у меня появился: Стемнин — уксус, культурология — козий сыр, преподаватель — старая калоша. Дня два помогало. А потом отец погнал меня в магазин за сметаной. Прохожу мимо бакалейного отдела, вижу — бутылочки с уксусной кислотой. Она! Уксус — Стемнин. Потом недалеко от сметаны козий сыр нарисовался. Культурология, в обратном переводе. Ну как вам это понравится?

Вот у меня к вам такая маленькая просьба, Илья Константинович (пишу и плачу от радости, что наконец ваше имя вам же пишу, вот дура-то!). Не могли бы вы в связи с моими успехами в учебе и творческим отношением немного потесниться и дать мне дышать? Но если вы — моя кислородная подушка или там искусственная почка, давайте вы будете где-то поблизости?

Надеюсь на вашу гуманитарную помощь, если вы меня понимаете.

Внизу были адреса: почтовый, электронный и два номера телефона.

Как сквозь прореху в небесной мешковине показываются лезвия солнца, и макушки дальнего леса, и окна верхних этажей, и мириады пылинок в комнате, все от мала до велика вспыхивает, оживает, обретает голос, так внутри бывшего преподавателя разом озарился каждый уголок, истончились и раскрасились даже самые мрачные залежавшиеся тени. Глядя на листочки, исписанные аккуратным, не искаженным волнениями девичьим почерком, Стемнин вытянул губы, точно хотел поцеловать себя в кончик носа. Любовь девушки, когда-то запретно интересовавшей его, а потом почти позабытой, предъявила бывшему преподавателю его новый, прежде не виданный, но сразу признанный истинным образ. Ведь каждый человек про себя верит, что достоин любви и наделен для этого необходимыми качествами, пусть даже самыми странными и незаметными.

Обводя глазами комнату, в которой он так много страдал, Стемнин словно просыпался от мучительного сна. Это был его мир, с которым он был так долго разлучен, но который остался ему верен. Вещи, оттаявшие от несчастья, сейчас смотрели на него доверчиво и выжидательно. Не выпуская листки из рук, Стемнин бродил по дому, знакомя со своей новой радостью каждый уголок: затаенное мерцание дерева стола под лампой, прохладные сады, вытканные на шторах, предвесеннюю ночь, шевелящуюся за грязными стеклами.

В темноте за окном он разглядывал одному ему заметные картины будущей встречи. Да, он будет с девочкой нежным, бережным, взрослым, но не станет никого изображать и мимикрировать под нарисованный ею образ. Да и что она там нарисовала? Стемнин вспомнил дерзкие глаза, хвостик, бейсболку и еще раз нырнул в письмо. Лампа читала через плечо и вся светилась. Неожиданно, прислушиваясь к своему счастью, он понял, что гораздо сильней хочет ответить на письмо девушки, чем увидеть ее, услышать голос, прикоснуться. Он сгорал от нетерпения сесть к столу, не спеша вглядеться в белую страницу и начать выводить маленькие буквы. Вот что было сейчас настоящим соблазном.