Александр Громов - Сборник " "

Великий Нимб! КТО РАЗБИЛ? И – КАК?

Ответа не было. Леон чувствовал, что голова его тупеет. Кто мог пустить камень с такой силой, что он застрял в стене? Кем была раскручена праща? Откуда? Следов-то не обнаружилось. По деревьям он скакал, что ли? И главное – ЗАЧЕМ? Что он хотел этим сказать, драконий хвост?!

Может, Парис не столь уж глуп и это вправду дело полиции?

Позади с площади доносились крики и смех – в кухонной яме острили новый кол. От деревенских собак, возвращавшихся после ритуала облаивания сонного дракона, Леон избавился, добыв из плетня дрын. Эманация Тихой Радости возвестила о присутствии Кирейна, одного из младших сказителей, знаменитого тем, что однажды он ухитрился заблудиться в лесу, – уединившись на задах, пьяница репетировал замшелую Быль о том, как люди жили прежде на Великом Нимбе, нынешнем приюте отлетевших душ, и по чьему злому умыслу они спустились оттуда в Простор. Пальцы сказителя путались в струнах думбалы и часто промахивались, затуманенные глаза были устремлены в пространство, нос опух. Тыквенная бутыль валялась в ногах. Леона он не заметил.

Мало ли кого еще могло занести в проулок. Леон ускорил шаги, свернул у последнего поворота на главную улицу и на переброшенном через ручей одногорбом мостике второй раз за это утро столкнулся с Филисой. Нос к носу.

Разумеется, теперь она знала всё и немедленно принялась утешать. Ее голосок, обычно щебечущий, подобно пению лесной бабочки, теперь звучал глубже и проникновенней. Ожерелье из свежих цветов лианы, только что украшавшее ее шею, на глазах Леона было разорвано и полетело в ручей. Сопереживать она умела не хуже других.

– Ну… – отмахнулся Леон и вдруг, неожиданно для себя улыбнувшись, выпалил: – Да я уже забыл об этом окне!

Сейчас это было правдой.

Опомнившись, он укусил себя за язык: Филиса могла подумать, что он никудышный хозяин. Хуже того – Филиса могла передать его слова Хлое, и тогда уж вовсе покоя в доме не жди. Леону захотелось немедленно, не сходя с шаткого мостика, схватить Филису за плечи и трясти, трясти, пока она не поймет, какая на его долю выпала пытка – жить с Хлоей; пока она не перестанет сочувствовать ему из-за глупого битого стекла… кстати, о битье: с Хлоей надо что-то делать, сил нет терпеть, пусть потом Хранительница против него хоть всю деревню поднимет…

– А я замуж выхожу, – вдруг сообщила Филиса.

Полыхнуло. Разверзлось, рухнуло небо. С покореженного Великого Нимба упал душный мрак. И во мраке звенел, звенел под стать журчанию ручья голосок лесной бабочки.

– За кого? – спросил кто-то чужой голосом Леона.

– За Линдора. А с окном тебе вся деревня поможет, ты не сомневайся. Хранительница так и сказала: пошлем гонца в Город, будет тебе новое…

Голосок доносился уже из-за спины – Леон шел, не видя куда, деревянный мостик кончился, а земля расползалась под ногами, как тесто, готовила предательские ловушки, он шел прямо в пропасть, и не было сил остановиться. Колючие грибы в Трескучем лесу выскакивали из земли, норовили ужалить в пятку, на голову сыпались сучья, – с уханьем падало дерево, а за деревом оказывался разъяренный дракон, и Леон никак не мог его зашептать; тогда из земли, как гриб, выскакивал Линдор и зашептывал дракона, который вдруг оказывался Филисой, и Линдор вел ее на площадь к сонному лишайнику…

Леон очнулся возле своего дома. Судя по царившей вокруг тишине, Хлоя еще не вернулась – не иначе, превращала себя в посмешище беготней по деревне и рассказами о том, какая ей выпала доля при таком муже – и сравнить нельзя с покойником, который был со всех сторон человек положительный…

На пороге дома, сгорбившись, спал Умнейший. Леон сразу узнал его – Умнейший постарел, но выглядел почти так, как рассказывал Парис. Жилистый старик, что ему будет. Странный, неясного назначения, сплетенный из травы предмет, обычно носимый Умнейшим на редковолосом черепе, свалился во сне и лежал у ног. Об этом предмете во многих деревнях ходили разнообразные толки, благодаря ему Умнейшего узнавали везде, где бы он ни появился. И те, кто его никогда не видел, знали об этом предмете.

Леон скосил глаза. Изнутри предмет оказался пустым, как покинутое гнездо. Ничего в нем не было.

Умнейшего не спросишь, почему он облюбовал для сна крыльцо именно этого дома. Может быть, по простой случайности. А может, и нет. Странное дело: увидев Умнейшего и прекрасно понимая, что должен сейчас почувствовать всем сердцем – радость, почтение и любопытство в произвольных долях, – Леон ничего этого не почувствовал. Наоборот, расстроился еще больше. Два события за одно утро – много, очень много.

Услышав шаги, Умнейший почесался и зевнул, не прикрывая рта. Один глаз, открытый до половины, обозрел Леона. Со сна голос Умнейшего звучал растянуто и сипло.

– Удивлен?

Леон покачал головой.

– Знаешь, кто я?

Леон кивнул. Умнейший живо поднял второе веко, и в глазах его мелькнуло: забавная деревня, каждый день у них на пороге дома Умнейшие спят… Но мелькнувшая искра любопытства сразу погасла. На Леона смотрели просто глаза – старческие, странно-голубые, каких в деревне ни у кого не найти, разве что у горцев-яйцеедов… Глаза равнодушно-понимающие.

– Горе? – спросил Умнейший и зевнул. – Причина?

И снова кто-то чужой, только притворяющийся Леоном, произнес то, чего не было сейчас у Леона в мыслях, но только это и можно было сказать людям, даже Умнейшему, а может быть, Умнейшему в особенности:

– Окно разбили…

Умнейший снова зевнул.

– Камнем? – спросил он, смыкая веки.

Вот он я весь – из крови и плоти, как вы, хоть плоть мою не видел никто, включая меня самого, и пощупать меня тоже нельзя: во-первых, это ничего не даст, а во-вторых, Нбонг терпеть не может пальпирования. На рентгенограмме я получаюсь неважно и не люблю свое изображение. Что за извращенное удовольствие – рассматривать скелет в скелете? К тому же вся верхняя половина меня приходится брату точно на печень, а нижняя – уж и не хочется говорить на что. Очень похоже на зрелый эмбрион в чреве матери, если только перевернуть его головой вверх, а чрево увеличить. Нет, смотреть на это не доставляет мне абсолютно никакого удовольствия, и брат со мною полностью согласен. Вообще мы с ним расходимся во мнениях лишь иногда и по сущим пустякам.

Один такой пустяк как раз валяется на полу в нашем с братом отсеке, даже не удосужившись ободрать с себя скафандр-напыльник, зябко дрожит, дышит с хрипом, стонет и мычит что-то невнятное. Приполз отдохнуть и отогреться до следующего витка не куда-нибудь, а почему-то именно сюда – ну и пусть. Мне не мешает. Мысли у него сейчас скачут, как полоумные, но я от них отстроился. По сути и не мысли вовсе – банальные эмоции примитивного существа, каков он есть на самом деле. Ограниченно ценный с условным гражданством – это такой зверь, пользы от которого немного, его можно особенно не беречь, но и тратить вхолостую не позволяется. Пусть живет, пока приносит хоть какую-то пользу. Не первый посев, не последний.