Иван Дроздов - Суд идет

Блинову сказал:

— Мы знали, зачем тебя вызывали в ЦК; есть у меня там свой человек, он позвонил. Доложил, что собрались вы в кабинете секретаря ЦК по идеологии Зимянина.

— Да, это так. Собрали нас у Зимянина. Сначала пытались решить дело миром, предлагали мне самому подать в отставку. Дескать, ты старый, инвалид войны, у тебя давление — уступи пост молодому. Я спросил: а кто этот молодой?

— Ну, а это уж, — вспылил Зимянин, — мы тут решим.

— Решите, конечно, но я бы хотел знать: на кого оставляю издательство.

Назвал твоё имя.

— Если на него — я, пожалуйста, отойду. А если кто другой, я ещё и подумаю.

И тут закипела свара.

Блинов продолжал свой рассказ:

— Меня защищал министр, бился, как лев. Но… судьба моя была предрешена, и мы скоро это поняли. Я молча поднялся и, не прощаясь, вышел из кабинета. Вот так-то, Иван, я отыграл свой вист, очередь за тобой.

Мы долго сидели молча: то он пальнёт, то я, а потом Андрей Дмитриевич в раздумье проговорил:

— Тебя они не станут скоро снимать, подержат в подвешенном состоянии, а уж затем посмотрят, как с тобой поступить. Им, видишь ли, и русские нужны, своих-то на все дыры не хватает. Это явление ещё Булгаков заметил и вывел формулу: Швондеры и Шариковы. Шариков если уж предавать решился, идёт до конца, и в свою гнусную деятельность привносит свой русский талант, и наше русское бычье упорство, которого у евреев нет. Среди всех прочих способностей, у нас, русских, есть и ещё одно совсем уж редкое умение: наш брат, если уж становится предателем, привносит в свою деятельность некий артистический элемент; он предаёт лихо, безжалостно, и всё, что попадается у него на пути, рушит с нашей славянской бесшабашной удалью. Впрочем, случается, когда русский человек одумается, явится с повинной, как это сделал в известной русской песне разбойник Кудеяр, запросивший прощения у мира людского. С евреем такого не бывает. Желание рушить всё на свете, губить живые души у него заложено в генах. Их потому и теснят отовсюду, боятся и гонят. Тут, между прочим, и заложен инстинкт самосохранения человечества, и самих же евреев. Это как у Дарвина есть описание острова, где живёт большая жирная муха и в тихую погоду размножается так быстро, что грозит под своим слоем погрести на острове всё живое. Но природа не дала этой мухе сильных крыльев, — и она, как только поднимется ветер, сбрасывается в океан. Слабые крылья у еврея — это его характер. В сотворении зла еврей не знает меры. Чубайс однажды прокричал: больше наглости! Как ни странно, но это вот генетическое свойство еврейского характера — безграничная наглость — и есть охранительный механизм выживания евреев. Их, как засохшую траву, гонит по миру ветер истории, но их количество не убывает. Жид вечен! Сброшенный с одного континента, он перебирается на соседний и так кочует с одного края на другой.

Андрей Дмитриевич, хорошо разглядевший за свою жизнь еврея, пояснил:

— У сионистов, у масонов стиль таков: долго не утверждать в должности неугодного им работника. Человек в таком положении как бы проходит экзамен на послушание. Он во всём осторожен, боится неудовольствия начальства. А они смотрят: авось и одолеет в себе гордыню, будет сидеть смирненько, как овечка, тогда его утвердят, а будет огрызаться, показывать зубы — так и не прогневайся, укажут на дверь.

— Ну, этого-то, как раз, они от меня не дождутся.

— Я знаю тебя, но характер свой проявляй дома, в отношениях с женой, а когда речь идёт о больших государственных делах, тут он, наш характер, и не всегда бывает уместен. На высокой должности, как в бою, осмотрительным быть приходится, знать свои силы и учитывать силы противника, прикидывать, где и как поступить, и при надобности нужно смирять буйство своей натуры. Ты же помнишь, как на фронте мы врага высматривали. Бывало, в бинокль смотришь-смотришь. У тебя-то, наверное, бинокль особый был, морской. Так вот, смотришь и считаешь, считаешь силушку вражью, стоящую перед тобой: танки, пушки, миномёты разные. И принимаешь решение, стоит ли лезть на рожон иль поглубже в окопы залечь да к обороне приготовиться.

— Мы, пушкари, тоже, конечно, считали, но больше думали о том, как бы прицелиться поточнее да ударить покрепче. А если самолёты на тебя прут, — батарея-то у меня зенитная была, — тут уж и считать некогда, бей изо всех стволов, да темп огня ускоряй, чтобы жарко им было, глаза на лоб вылезали. Они тогда если и сбросят бомбы, то бесприцельно, куда ни попадя, и мечутся по сторонам, точно стаи волков. Я ведь, как тебе известно, и сам немного на самолётах летал, и знаю, как лётчики зенитного огня боялись, особенно на малых высотах. Тут тебе так и кажется, что снаряд вот-вот под сиденье саданёт.

Умный был Андрей Блинов, и даже можно сказать, большого ума человек. Он хотя и намёками, окольными путями, но хотел меня от решительных действий предостеречь. Сам-то он был и мудрым, и порядочным, но, как мне тогда казалось, слишком осторожничал. На всех должностях, которые он занимал в Москве, он именно и слыл за человека, который умел идти на компромиссы…

— Ты должен помнить, какая армия писателей за тобой стоит, — примерно семь-восемь тысяч человек. Смелее выдавай авансы, высылай одобрения, особенно молодым, не состоящим ещё в Союзе писателей. В год-то можно одобрить пятьсот-шестьсот рукописей. Триста пятьдесят рукописей напечатаешь, остальные в резерве держи. А их если в Москве напечатают, так и в члены Союза писателей примут. Так в три-четыре года можно переломить ситуацию в писательском мире, разумеется, в пользу русских. Сейчас-то писателей из двенадцати тысяч едва и половину русских наберешь, а тогда их будет семьдесят процентов. Они нас хитростью берут, а и мы не лыком шиты. «Наша-то хитрость в рогоже, да при глупой роже, а — ничего тоже». Процесс с одобрением рукописей втайне от Кочемасова, Яковлева, да и от Михалкова держи, а пока они спохватятся, ты уж и нос им утрёшь.

— Да, это так, я и всегда стремился смелее завязывать финансовые узлы с писателями, но даже и Свиридов, наш министр, не любит, когда мы деньги в авансы перекачиваем.

— Свиридов — человек наш, поворчит, поворчит и отступится, а вот Яковлев из ЦК, Кочемасов из Совета министров, и наш Серёга Михалков из Союза писателей — те не любят, когда деньги мимо жидовского кармана текут.

Яковлев — будущий главный разрушитель нашей державы, особенно был злой и вездесущий; у него в каждом издательстве, в редакциях газет и журналов соглядатаи сидели, обо всём доносили. Мафия «чёрненьких русских» у нас на глазах разрасталась, каждый из оставшихся на посту русский становился Штирлицем, должен был усваивать методы борьбы с ними, незаметные для них, умел бы обводить их вокруг пальца: обманывать».