Виктория Платова - Stalingrad, станция метро

Она заставила Елизавету разыскать записные книжки Карлуши — с телефонами всех его знакомых. Набралось человек пятьдесят, и Праматерь собственноручно пробила каждый номер. Оказалось, что семеро умерли, десять вообще не смогли вспомнить, кто такой Карл Эдуардович Гейнзе, еще пятнадцать вспомнили, но с трудом; четверо уехали в Америку, пятеро — в Израиль, еще пятеро (о, проклятье!) — в Германию, а один неделю назад был помещен в больницу с язвой желудка. Оставшиеся трое, включая вечного, как египетские пирамиды, Коку-Лёку, согласились прийти. Кока-Лёка был в списке последним. Ему последнему Праматерь и позвонила. И разговаривала дольше, чем со всеми остальными. А после, положив трубку, сказала Елизавете.

— Ну вот, одним выстрелом двух зайцев завалили.

— В каком смысле?

— Карлуша ведь был музыкант, так? И эти его дружки тоже музыканты. Значит, на оркестр тратиться уже не надо, они нам хоть что слабают без проблем. Кого еще позовем?

— Больше некого.

— Н-да… Вот ома, жизнь… Жил-жил человечище, а как помер… — тут взгляд Праматери упал на Елизавету, и она сочла за лучшее не развивать тему.

На самом деле Елизавета сделала еще два звонка — Пирогу и Шалимару. Пирога, работавшую на карьерную перспективу, звонок застал на очередном собеседовании в очередной конторе. А Шалимара — в салоне красоты, где ей делали педикюр. Очевидно, из-за публичности мест и наличия в них посторонних ушей выражение соболезнований получилось скомканным.

Кошмар какой, сказала Пирог.

Вот ужас, сказала Шалимар.

— Похороны завтра. Вы придете?

Надо же, как неудобно, Лизелотта… У меня завтра защита курсовой, отменить никак не получится , сказала Пирог.

Надо же, как неудобно, Лайза… У меня поезд сегодня, еду в Москву на четыре дня, отменить никак не получится , сказала Шалимар.

И обе клятвенно пообещали в самое ближайшее время собраться и поддержать Елизавету в свалившемся на нее горе.

Не то, чтобы она обиделась на подруг, чего обижаться? Они и при жизни не особенно жаловали Карлушу, и вряд ли его смерть что-нибудь изменит в их отношении. Да и само кладбище вещь паршивая, почти потусторонняя, радости и оптимизма она не прибавляет. А Пирог с Шалимаром хотели жить радостно, в полном соответствии с выигрышными внешними и внутренними данными, так стоит ли их в этом упрекать?.. Она не обиделась, но нехороший червь все же принялся рыть ходы в сердце.

— Что, друзья тебя продинамили? — Праматерь, как всегда, проявила чудеса проницательности.

— Да… Черт с ними.

— Мой тебе совет — не держи на них зла.

— Легко сказать… И ведь причины какие гнусные выдумали! Типа уважительные, а на самом деле… Нет, чтобы сразу в лоб: извини, не появимся, в гробу мы это видели, и не терзай нас. Было бы честнее, нет?

— Нет. Ты их поставила в неловкое положение, а люди не любят, когда их ставят в неловкое положение. И заставляют прикладывать усилия к чему-то для них неважному. Люди от этого звереют. А вранье, даже самое гнусное, снова делает их людьми. Ясно?

В который раз Праматерь ставит ее в тупик своими слишком сложными и сумбурными словесными построениями!

— Ясно… В общих чертах.

Не так уж они виноваты, Пирог и Шалимар, в конце концов решила Елизавета и изгнала мерзкого червя из сердца. Их вину и рядом не поставишь с виной Женщины-Цунами, называвшей Карлушу «старым добрым Гейнзе». Больше всего Елизавета боялась, что в недрах записных книжек обнаружится хоть какой-то ее телефон, и не в меру темпераментная и методичная Праматерь примется названивать мегапродюсерше с известием о Карлушиной смерти. Что бы сказала Женщина-Цунами?

Старый добрый Гейнзе опочил? Боже мой, что вы говорите! Очень-очень жаль. А как его дочь? По-прежнему злоупотребляет жирами и углеводами и игнорирует раздельное питание? Посоветуйте ей японскую соевую диету. Посоветуйте ей капустную диету. Посоветуйте ей диету с чесноком и папайей. И диету модели Кристи Бринкли, она гораздо эффективнее диеты актрисы Миры Сорвино. А фитнес? Записалась ли его дочь на фитнес? Нет? Очень-очень жаль. Что? Нет, привет от меня передавать необязательно.

И это еще щадящий вариант разговора.

Но если допустить невозможное и представить, что Женщина-Цунами вдруг захотела отдать последний долг Карлуше… Прав на это у нее не больше, чем у торгующих овощами братьев-таджиков с Большой Пушкарской. Не больше, чем у продавщицы магазина «24 часа», в котором Елизавета покупает себе мюсли с клубникой. Не больше, чем у официантки пышечной «Пышки.ru», куда они с Карлушей наведываются по воскресеньям. Не больше, чем у таксы с первого этажа.

Женщина-Цунами — никто для семейства Гейнзе.

Никто.

…Из похорон Елизавета запомнила только комья земли, летящие на Карлушин гроб, и то, как она подумала про себя: «Чусики, Карлуша. Теперь уже навсегда — чусики!» Пальцы Праматери, сжавшие в этот момент ее запястье, она тоже запомнила. И Коку-Лёку с особым вдохновением игравшего на гобое. «Полет валькирий» Вагнера, неаполитанскую песню «Скажите, девушки, подруге вашей» и песню про то, что «опустела без тебя Земля». Кока-Лёка выложился на все сто, но чего-то явно не хватало, и потому мощные сами по себе темы выглядели сиротски. И только после того, как Кока-Лёка выдул самый-самый последний звук и затих, Елизавета поняла, чего именно не хватает, — Карлуши и его потрясающего «WELTMEISTERʼa».

— Как чувствует себя Муся? — спросила Елизавета, стоя над свежей Карлушиной могилой.

— Теперь получше, — ответила Праматерь.

— А мальчик, как он?

— Нормально. Только таскает сахар, стервец. Старухи мои с ним умаялись. Весной надо бы высадить здесь что-нибудь. Дерево какое или куст. И отцу твоему будет приятно.

— Куст, — глядя прямо перед собой, сказала Елизавета. — Куст сирени.

— Хорошая ты, Элизабэтиха… Хороший человечек, правда.

…Не такая уж она хорошая.

Раза два или три в неделю Елизавета думает о том, чтобы оставить возню со стариками и попытать счастья на каком-нибудь другом поприще. Не столь бесперспективном. Заберите меня, нах, из этого пионерлагеря, ни кино, ни диско, и вожатые героином колются, как выражается Праматерь Всего Сущего. Ведь Елизавета, в конце концов, не Праматерь, когда-то голословно заявившая, что у нее нет сердца. Как такового, может, и нет — просто потому, что Праматерь вся — одно большое, стокилограммовое сердце. А сердца у сердца, как известно, не бывает.

Такие, как Праматерь, рождаются раз в сто лет (или живут вечно). Елизавета же — самая обычная. С тщедушными мозгами, тщедушными мечтами и общей человеческой несостоятельностью. Даже к совершенно неповинным в ее терзаниях старикам она не может относиться ровно. Накричит на них на пустом месте, а потом увидит вдруг их тонкие птичьи шеи, трясущиеся головы, набухшие вены на руках — и тут же расплачется, начнет заискивать и лепетать всякую чушь. Отвратительно! Но еще ужаснее, что старики готовы плакать, заискивать и лепетать всякую чушь вместе с ней.