Виктория Платова - Stalingrad, станция метро

— Можно подумать, ты их пробовал.

— Пробовал, конечно. Еще в Германии. В Германии устриц завались.

Если верить Карлуше — на свете нет ничего, что не имело бы постоянную прописку в Германии. Что не было бы родом из Германии. Что не было бы успешно интегрировано в Германию. В Германии, как в Ноевом ковчеге, каждой твари — по паре. В лонг-листе из тысячи чудес света Германия заявлена по девятистам восьмидесяти восьми позициям. В шорт-листе из семи Германии достались целых пять. В ней не смогли акклиматизироваться лишь императорские пингвины (что плохо) и международные террористы (что хорошо). Прилетающие на Землю НЛО зависают над живописными окрестностями Дессау и никакого другого места не признают; а Леонардо да Винчи и Иисус — по данным, имеющимся у Карлуши, — вообще были уроженцами Кобленца. В Германии родились все самые светлые умы человечества; там же изобрели бумагу, порох, майонез и горчицу, телескоп и микроскоп, рахат-лукум, вареники с вишней, штопор, бутылочные открывалки, ускоритель протонов, микроволновку, джинсы, дородовой бандаж и бигуди, а также классическую оперу и джаз. Даже наличие в немецкой истории Гитлера способно лишь на непродолжительное время испортить настроение Карлуше: Гитлер был пришлым, был австрияком, а Австрия — это вам не Германия. Австрия — странишка так себе, ничего выдающегося. А Германия… О, Германия! Vorwärts, [2] Вперед (нем.). Германия! Германия есть не что иное, как локомотив прогресса, цитадель разумного мироустройства, оплот демократии, обитель муз. Германия — это рай на земле. Так думает Карлуша. Ну и Елизавета (с небольшими оговорками) — тоже. Ведь она дочь своего отца.

— …Возьмем тогда луковый суп?

— Мы сюда не есть пришли, блюмхен!

Все верно, поесть они могли в любой забегаловке. Или дома. Здесь же им назначена встреча, и эта встреча совсем не с устрицами и уж тем более — не с луковым супом. А… С кем? Или все-таки — с чем? Неодушевленное местоимение больше соответствует правде момента. И напряженному лицу Карлуши. Такие лица бывают у людей, случайно оказавшихся в эпицентре стихийного бедствия. Изменить ничего нельзя, скрыться от напасти не представляется возможным. Остается лишь зажмурить глаза и молиться всем известным богам, чтобы разгул стихии обошел тебя стороной. Будет ли это наводнение? Будет ли это тайфун, смерч, землетрясение, цунами?.. Елизавета склоняется к цунами: и с эстетической точки зрения, и с самой что ни на есть практической: гигантской волне предшествует такой же глобальный отлив — целые километры свободного от воды пространства. И сколько же ценностей можно найти на этом пространстве за недолгое время отлива!.. Конечно, имеются в виду не дары природы, все эти вшивые медузы, крабы, рыбная мелюзга, моллюски, приоткрывшие от удивления свои известковые рты. Имеются в виду вещи рукотворные, недостижимые при других обстоятельствах и непостижимые. А именно — золотые цепочки и серьги (среди серег нет ни одной парной, по таковы люди: чтобы потерять сразу две серьги, им не хватает ни непосредственности, ни широты души); бриллиантовые диадемы, браслеты с драгоценными камнями (лучше сказать — «с каменьями», от этой незначительной филологической поправки вес каждого из камней увеличивается сразу на несколько карат); монеты, если повезет — старинные: дублоны, соверены и экю; хорошо сохранившиеся фигурки людей и животных, опять же — из драгметаллов; предметы религиозного культа, волшебное оружие…

Так и есть. Это цунами.

Карлуша реагирует на цунами, как человек и, одновременно, как рыба, лишенная привычной среды обитания. Он — совсем по-рыбьи — выпучивает глаза и хватает ртом воздух. Остальное (подбородок затрясся, щеки побагровели, а кончик носа, наоборот, побелел) можно отнести к человеческой реакции. Карлуше не помочь, единственное, что остается, — сосредоточиться на созерцании цунами.

Золотая цепочка, серьги, браслеты — все при нем. Все чудесные вещицы, о которых мечтала Елизавета и о которых она даже не смела мечтать, нет только диадемы. Оно и понятно — надевать диадему в ресторан, пусть и дорогой, — верх глупости. А Женщина-Цунами, во всей своей нешуточной, смутно знакомой красе представшая перед отцом и дочерью Гейнзе, никакая не дурочка.

Она — самое прекрасное существо на свете, хотя и немного рекламная, журнальная. Она молода, но это, опять же, — журнальная молодость. Молодость, какой она видится рекламщикам, главам пиар-департаментов и издателям толстых калькированных версий «Vogue» и «Vanity Fair», отпечатанных в финских, бельгийских и немецких (в первую очередь — немецких!) типографиях. Ни единого изъяна или лишнего волоска, ни единой оспинки, ни единой родинки — все, что могло бы бросить тень на неземную красоту, загодя уничтожено ядерным зарядом из фотошопа.

Превентивный удар.

Дух и существа тоже проходят по ведомству превентивных ударов. Ненавязчивые, слегка горьковатые, изысканные, влекущие — ни одно из определений не будет преувеличенным.

— Ну, здравствуй, — сказала Женщина-Цунами, присев на краешек дивана напротив Карлуши и грациозно закинув ногу на ногу.

Накат получился тот еще. Высота волны — не меньше пятидесяти метров.

— Здр… Здравствуй, — пробулькал идущий ко дну Карлуша.

— Я тебя сразу узнала, хоть ты и стал совсем старый.

— Ты забыла. Я уже был старым, когда мы познакомились.

— Ну да, ну да.

На фоне Женщины-Цунами Карлуша выглядит не просто стариком — старой развалиной, никчемным паралитиком, обузой для динамично развивающегося, здорового во всех отношениях общества. Он не в состоянии прорекламировать ни один товар, ни одну услугу. Он — худший из всех возможных Бельмондо. Он — худший, а ее сапоги — лучшие.

Плотно облегающие голень сапоги Женщины-Цунами — вот кому не стыдно доверить главную роль в любом из фильмов, претендующих на каннские пальмовые ветви, венецианских львов и берлинских медведей (о фестивалях рангом пониже и говорить нечего!). Эти волшебные сапоги играючи поднимут сюжет на недосягаемую высоту. Они и сами — сюжет. До того увлекательный и волнующий, что Елизавета чувствует настоятельную потребность запечатлеть его. Зафиксировать в душе. И здесь нельзя проявить беспечность и просто понадеяться на память. Здесь важна каждая мелочь, каждый подъем, каждый изгиб. Они должны быть и будут перенесены… на бумагу.

Ага.

Ручка в Елизаветиной сумке из кожзама всегда найдется. А отсутствие бумаги легко компенсировать салфетками с фирменным логотипом ресторана.

Собственно, с этого момента и началась страсть Елизаветы к тщательной и не всегда уместной прорисовке сапог. Но тот, первый, открывающий бесконечную галерею образов набросок, не сохранился. Он и не мог сохраниться. Он был изорван в клочья в самом конце ресторанного вечера, когда перед Елизаветой раскрылась (а точнее — разверзлась) огнедышащая пасть истины.