Николай Гарин - Оула

А когда убили Сергея Мироновича, многих, кто работал с ним, в том числе и отца, перевели на другие «ответственные» посты. Так они оказались в подмосковном городе Подольске.

Вспоминая мать, Максим почти всегда представлял ее, кутающуюся в длинный бордовый платок с тесьмой. Она всегда почему-то мерзла, даже когда на дворе было лето, и тогда она нет-нет, да поеживалась.

Она никогда не жаловалась на судьбу. С мужем всегда была ровной, предусмотрительной, но не более. Много позже Максимка понял, что их союз был обречен изначально. Он не хотел, даже боялся узнать, услышать от кого-нибудь правду или подробности столь странного брака.

«Время было такое…, — Максим глубоко вздохнул, — а отец так и остался почти нейтральной фигурой для матери…, не обласкан, не согрет…»

Он пытался представить свою мать тогда, в то время, когда она сдалась, уступила мольбе своих родителей. Он будто видел, как та замерла на лету, обесцветилась, скукожилась…. Вся ее девичья пылкость, так характерная для матери, жажда любви, ожидание громадного счастья, словно попали под крепкий внезапный мороз и застыли.

«Да-а, время было такое…» — Максима тоже пробрал легкий озноб.

Тогда именно Тютчев, с его тихой, ненавязчивой лирикой и согревал ее. С ним делила она печаль да тоску, опиралась на его плечо.

Максим лишь догадывался, что значат для его матери стихи Федора Тютчева. Он помнил, как перед сном она обязательно читала ему что-нибудь из особенно любимых строчек…

Закрыв глаза, Максим тотчас услышал тихий, родной голос…:

И он прежде чем научиться читать, под ее неописуемый восторг и умиление вовсю декламировал Тютчева, стоя на стуле. А отец, сидя в глубоком кресле, лишь скупо, виновато улыбался.

Максим поерзал на холодной скамейке. Холодок, идущий от леса, забирался все глубже и глубже под шинель. Он уже хотел было встать и пойти попробовать еще раз уснуть, но уж больно сладкие наплыли воспоминания из, казалось, такой далекой прошлой жизни.

С самого детства Максим был окружен литературой. Книжный дух дома был повсюду. Когда семья переезжала с одной квартиры на другую, то многим казалось, что перевозят библиотеку, столько было книг.

Читать начал рано. А поскольку часто и подолгу болел, то книги поистине стали его первыми друзьями и товарищами верными и надежными. Они рано приучили его жить в нереальном мире. Они окружали его вымышленными героями и подлецами, со своими вымышленными принципами и ценностями.

Очень рано, еще до школы Максим первый раз начал читать Джека Лондона, Вальтера Скотта … Потом неоднократно перечитывал их.

Романтика приключений, героизм и отвага, риск и удача, великодушие и милосердие настолько захватили и поглотили одинокую, чистую душу Максимки, что он долго не мог понять и привыкнуть к реальным законам жизни, происходящей вокруг него, тем более законам двора, улицы, школы, а позднее и страны в целом.

Мать поощряла чтение. Поскольку и сама в свободное время редко была без книги. И Максим читал. Читал в школе на переменах. По дороге домой нетерпеливо присаживался где-нибудь в укромном местечке и привычно уносился в мир иллюзий.

Уже в Подольске, перед своей кончиной отец подарил Максиму книгу, которая с корнем вырвала его из детства. Которая стала в какой-то степени программной, которая взяла его крепко за руку и повела в упоительный мир реальной романтики, реальных приключений и настоящей славы…. Это была книга о Генрихе Шлимане.

Холодные губы Максима вытянулись в улыбке. Но как бы не были сладки воспоминания, сидеть стало невыносимо, и он поднялся. Сделав пару приседаний и наклонов, отправился спать.

Максима передернуло от кислого, резкого запаха, которым Гоша успел густо пропитать каюту. Правда, он слегка сбавил обороты и теперь, лежа на боку, то ли шумно дышал, то ли приглушенно храпел, но уже было гораздо терпимее.

Уже под одеялом, лежа на правом боку, подтянув колени к самому подбородку, Максим опять улыбнулся своему далекому прошлому.

Перевернув последнюю страницу подаренной отцом книги, он тогда испытал знакомое ему чувство выздоровления. Будто, наконец-то его покинула тяжелая, продолжительная болезнь. И покинула навсегда. Будто, откинув тяжелое, пропитанное лекарствами и болью одеяло, он впервые за многие годы встал с больничной постели на ноги. Здоровый, сильный и счастливый! В то время как все домашние, увидев его ошалело горящие глаза, подумали совсем обратное.

В несколько дней Максим стал неузнаваемо другим. Он испугал мать, старенькую бабушку, учительницу. Ребята по школе стали еще больше сторониться его, сочувственно посматривали на него издали, стараясь не задевать в раздевалке, коридоре. Максим стал невпопад отвечать на уроках, даже путал предметы. Он во все глаза смотрел на доску, где учительница что-то писала, а ему казалось совсем иное.

Ему казалось, будто это сама Софья, молодая жена Шлимана, пораженная великолепием красочных фресок тронного зала царя Приама, едва справляясь с волнением, пытается снять с них последнюю пыль. А рядом, за городской стеной стучит заступом сам Генри. Его глаза на рыжем от пыли худощавом лице блестят азартом кладоискателя. Он все ближе и ближе подбирается к сокровищам Древней Трои. Вот он остановился перевести дух, снял широкополую шляпу и, вынув из кармана тонкий батистовый платок, надушенный женой, сначала подносит его к лицу, вздыхает полной грудью, а уж затем обтирает им свою значительную, блестящую от пота лысину и лишь потом шею, лоб, грудь.

А вокруг легкий гул голосов — это последующий за открытиями и находками восторг толпы, возгласы зевак, восхищенные приветствия великому археологу…

И ведь что странно, подвиги Валерия Чкалова и челюскинцев в свое время да, вызывали в Максиме огромную гордость и радость, как и у любого советского патриота, но открытия Шлимана буквально сразили. Максима поражала его невероятная, сумасшедшая вера в «Илиаду» Гомера, в свои догадки и убеждения, его фантастическая работоспособность, небесный дар чутья, талант во многих науках!.. Все-все проникло в самые глубины его сознания, рассыпав по пути не только семена, но и запустив в него свои крепкие, надежные корни.

Это и предрешило всю дальнейшую судьбу юного Максима. С тех пор он, пожалуй, больше ни о чем другом и не мог думать, как о том, чтобы совершить нечто подобное — разгадать великую мировую тайну, найти и подарить своему любимому государству клад, сделать грандиозное открытие!..

Максима качнуло раз, другой, и как бы он ни упирался, ни цеплялся за шероховатости сознания, мягко и невесомо заскользил в теплый ласковый сон.