Николай Гарин - Оула

— Смотрите, смотрите, что это там!?… — выбросив руку, Гоша указывал на ближайший березняк.

— Ну, и что ты там узрел? — резко отозвался капитан.

— Да так…, наверно показалось… — Гоша вдруг смутился, коротко пожав могучими плечами.

— Что показалось, говори, не дергайся, — капитан стал строже.

Остальные продолжали вглядываться в сиреневый ажур молодого березняка.

— Да так, — Гоша бросил виноватый взгляд на сослуживцев, — будто…, вроде как…, старик…, то есть волк, — быстро поправился он, — был там… за сухарой…

— Стоп машина! — ноги выбросили капитана из лодки. Благо, берег был совсем рядом, черный борт мягко касался голых кустов. — Показывай, где ты его видел, — голос командира враз изменился. Он был сухой, хриплый, слегка вибрирующий.

— Так там, товарищ капитан, вон за той сухарой наклоненной.

— Анохин, Мальцев ориентир понятен!?

— Так точно! — в один голос отозвались оба.

— Зашли слева, рывком! — капитан отдавал команды на ходу. — Епифанов, а ты за мной. Бе-егом!..

Щербак легко преодолел небольшое пространство, отделяющее берег от сухары. Перемахнув через нее, он закрутился на месте, держа наган на изготовку. Тонкий голый березняк далеко просматривался вглубь, но никаких признаков старика или вообще движения… «Ну, и где он, этот пень трухлявый!?» — капитан слегка запыхался, но не столько от бега, сколько от возбуждения предстоящей встречи с врагом. Он продолжал вглядываться в глубину березняка, нежно поглаживая указательным пальцем овал спускового крючка.

После той памятной встречи старик стал личным врагом капитана, который так и не оправился от подлого, как ему казалось, и коварного удара. Как в молодости, когда перед дракой каждый ждет, кто же нанесет первым удар, чтобы потом с негодованием и правом оскорбленной стороны броситься в яростную схватку, отстаивать собственное достоинство, стереть в порошок противника.

— Ну, я же говорил волк, — раздался за спиной у капитана прерывистый от бега голос Гоши.

— Что!? — оторвался от своих мыслей Щербак. — Какой еще волк!?

— Ну вон, смотрите! — Гоша наклонил винтовку и стал тыкать штыком в какие-то глубокие на талом снегу лунки, которые медленно наполнялись свинцовой водой. Капитан, все еще ничего не понимая, присел на корточки перед этими лунка и только тогда зябко вздрогнул, поняв, что он видит перед собой.

Отпечатки лап были свежими и четкими, но главное — огромными!

— Ты…, видел его!? — Щербак почувствовал, как обдало холодком шею, и озноб побежал дальше по позвоночнику.

— Ково?… Волка?

— Нет, Бабу толстую с коровой…, дундук! — капитан поднялся и уставился на Гошу.

— Не-ет, не особенно…, он как-то мелькнул, — рослый красноармеец махнул перед своим лицом ладонью, — р-раз и нет его.

— Ладно, все, отдыхай служивый. Да, Епифанов, мне показалось, что ты сначала сказал «старик», а потом «волк». Так, нет!?

— Так точно…

— Ну и…, почему «старик»?

— Ребята… вчера сказывали…, будто бы какой-то старичок, ну… стало быть тот, которого они видели, превращается то в волка, то… обратно!

— Что!?… Что за чушь ты несешь!.. Как превращается?!.. Ты думаешь, что говоришь?!.. Обалдуй! — Капитан смотрел на подчиненного и диву давался его дремучести. — Ты комсомолец, нет, Епифанов?

— Никак нет пока, заявление подал в прошлом месяце… — Гоша сильно сконфузился и решительно не знал как себя вести.

— Думаю, тебе следует забрать заявление Епифанов, слаб ты еще для комсомола, очень слаб.

— Так, товарищ капитан, — обида захлестнула Гощу, — я это…, я тут ни при чем, это Мальцев так сказывал, а я что, я повторяю. — Большой, неуклюжий парень топтался на месте, месил чавкающий под ботинками снег.

После операции Оула окончательно пришел в себя. Он проснулся от сильного жжения всей правой части лица, будто его опять прижимали к раскаленной плите. Вокруг было тихо. Открыв глаза, он встретился с полумраком. Едва различимо, будто живой оранжево мерцал двускатный бревенчатый потолок. Где-то совсем рядом малиново позванивали остывающие угли то ли в печи, то ли в костре. Пахло шкурами, чем-то кисловатым и затхлым. Тело было тяжелым, оно напоминало о себе каждой клеточкой, каждой частичкой. Оула отчетливо чувствовал, где и в каком месте еще болят раны, где зудятся заживающие. Лежать было тепло и удобно.

«Интересно, где же я, — начал, наконец, размышлять Оула, — такое чувство, что я где-то рядом с домом! Но как я мог сюда попасть, если это действительно так?! Кажется, и Элли несколько раз приходила…, и еще кто-то и слова, все время слышались какие-то знакомые, но уж больно не понятные! Где же я, на самом деле? Может у кареллов?! Но как мог туда попасть!?…» — Оула попытался приподнять голову, но тотчас шею и что-то в спине сильно ожгло: «Да, в этот раз я сильно ослаб…» О еще больше расслабился и не заметил, как уснул.

Оула стал чаще просыпаться на всякие звуки, возникающие в избе и вне ее. Всякий раз, проснувшись, он напряженно вслушивался в голоса, шорохи, шаги. Ему важна была всякая информация. Но от напряжения быстро уставал и погружался в спасительный для него сон.

Чаще всего Оула видел склоненное над ним хорошенькое, круглое, с большими печальными глазами девичье лицо. В этом лице было столько сострадания, столько доброты и тепла, что у Оула щемило в груди и все обмирало. Он видел себя через эти влажные глаза. Видел и тоже жалел. А бывало, что девушка приносила с собой другое, игривое настроение, и тогда на Оула смотрели смешливые, еще более раскосые, призывно искрящиеся глаза. Они кокетливо помахивали ресничками, поднимали Оула с постели, звали с собой.

В такие моменты в него будто вливалась сила, он чувствовал, как здоровье возвращается к нему.

Сколько раз он пытался заговорить с ней…. Но едва разжимал засохшие губы, как на рот ложилась ее маленькая, легкая ладошка, будто нагретый на солнце березовый листок. Глаза округлялись и становились блестящими и испуганными. При этом она что-то тихо и строго говорила, забавно шевеля своими пухлыми брусничными губами.

Она часто поила его терпким, горьким лекарством. Осторожно приподняв голову и положив себе на предплечье, она подносила кружку к его губам и поила как маленького. И он пил, как что-то сладкое, даже самые горькие настои, что готовил ее дед. Она и кормила Оулу с руки. Давала маленькие кусочки вареной оленины. Когда она подносила мясо, нередко его губы касались ее пальцев, при этом он смотрел ей в глаза, и девушка смущалась.

Гораздо реже над Оула склонялся старичок. Он осматривал раны, касался новой кожи лица, внимательно прощупывал кожу на ладонях. А Оула, в свою очередь, рассматривал его. Старик был маленький, сухонький, но весьма подвижный и ловкий. На затылке у него топорщилась седая косица. Редкая, белая бороденка, потертая, заношенная одежда придавали старичку какой-то несерьезный, а пожалуй, даже нелепый вид, отчего Оула не особенно доверял ему как лекарю.