Хербьёрг Вассму - Седьмая встреча

А он сам? Аппендикс собственного отца, которому отец дал жизнь, чтобы он продолжил дело фирмы.

Горм глубже втиснулся в кресло и уперся подбородком в грудь. Он бы никогда не осмелился показать Руфи этот дом или того человека, которым был он сам.

Надо было бы подняться наверх и лечь спать. Но почему-то казалось, что спальня где-то очень далеко. Сидя в гостиной, он с нежностью подумал о Турид. Вот у кого была здоровая душа. Она вовремя сбежала отсюда. Необъяснимым образом соединились Турид и Илсе. Они обе бывали здесь, в этой комнате. Но не одновременно. Илсе — после смерти матери. Ее, по вполне понятным причинам, пришлось долго уговаривать. И была она здесь всего один раз. Горм почувствовал, что она ненавидит этот дом, хотя ему не пришло в голову, что он и сам ненавидит его не меньше.

Должно быть, он задремал, потому что вдруг отчетливо ощутил прохладную кожу Илсе. Нет, мокрую и ледяную. Она привязала к себе камень, и они опускались на дно сквозь гущу водорослей. Отец и она погружались вместе, вниз, в темноту. Отец цеплялся за нее. Не отпускал.

Неожиданно Горм проснулся. Потрескивал синеватый экран телевизора. Горм хорошо помнил, что выключил его. Когда же он снова включил телевизор, не заметив, что передачи кончились? Было три часа ночи. Крупные капли дождя стучали в окно. Они проникали сквозь стекло и падали ему на колени. А потом через живот поднимались вверх и попадали в горло.

Горм обошел весь первый этаж. Это была настоящая прогулка. В кухне он достал из холодильника молоко и стал пить прямо из пакета. Немного молока пролилось, он чувствовал, как оно потекло по галстуку и вниз по груди. Кажется, это Клеопатра купалась в молоке? Но, наверное, не в таком холодном?

Может, и Руфь купается в молоке? Уж не потому ли у нее такая светлая кожа? Он сел в кухне на стул и увидел ее лежащей в ванне, наполненной молоком. Она то всплывала, то опускалась на дно ванны, на пупке и на груди оставались молочные капли. Это длилось одно мгновение.

Он поставил молоко на стол и вздохнул.

Утром в понедельник он позвонил Эдель и сказал, что решил избавиться от всей мебели, что есть в доме. Не хочет ли она, или Марианна, взять что-нибудь себе? Эдель мгновенно продиктовала ему длинный список того, что хотела бы взять, но она не может сейчас же приехать за этими вещами. Кроме того, Марианна тоже должна сказать, что нужно ей. Он предложил ей самой поговорить с Марианной. А пока он все отправит на склад.

— Но разве мебель не может постоять дома до нашего приезда? — раздраженно спросила Эдель.

— Нет. Мне хочется наконец устроить все по своему вкусу, — засмеялся он.

— Ты собираешься продать дом?

— Нет, только устроить все по своему вкусу. Все будет выкрашено в белый цвет.

— В белый? Вот так, вдруг?

— Мне понадобилось несколько лет, чтобы это понять. Теперь она тоже засмеялась.

— А себе ты ничего не оставишь?

— Ни вилки.

— Когда ты это решил?

— В ночь на субботу.

— Кто у тебя был, что тебе в голову пришла такая дикая мысль?

— Никто, — весело ответил он.

— Ты всегда был чудаком. Признайся!

— Нет. И еще: тебе нужен дом в Индрефьорде со всем его содержимым?

— Горм, ты заболел?

— Нет. Я думаю, что если бы отец видел, как ты стояла там одна и смотрела, как его достают из воды, он бы изменил свое завещание.

Она приглушенно всхлипнула, наверное, прикрыв рот рукой.

— Почему тебе вдруг пришло это в голову? После стольких лет? — прошептала она.

— Да, должен признаться, что на это ушло много времени. Но теперь я принял решение. Так что скажешь?

— Скажу спасибо! — снова всхлипнула она и засмеялась.

Сестры приехали вместе. Марианна собиралась разводиться, ей были нужны и мебель, и деньги. Что касается вещей, бывших в доме, Горм предоставил им договариваться между собой. Но Марианна хотела еще, чтобы он выкупил ее долю в фирме.

Илсе предостерегла ее от этого шага.

— Твоя доля в «Гранде & К» через несколько лет будет стоить гораздо больше. Сейчас проценты и заем, который брали на строительство, снижают ее рыночную стоимость.

— Мы оценим дом в Индрефьорде, который получит Эдель. И я выплачу Марианне такую же сумму, — сказал Горм.

— После стольких лет тебя, наконец, одолела совесть? — засмеялась Эдель.

— Да. Давно пора. Я должен был раньше возразить отцу. Думаю, ему это даже понравилось бы.

Эдель не хотела видеть разоренным дом своего детства, но Марианна прошла с Гормом по пустым комнатам, где уже работали мастера. Она все время молчала, но он видел, что она с трудом удерживает слезы.

— К чему ты это затеял? — спросила она, когда они вышли на улицу.

— Хотел избавиться от всего старого.

— Оно было такое плохое? — Голос ее звучал жалобно.

— У меня должна быть своя жизнь. Она с удивлением посмотрела на него.

— У вас с отцом всегда была своя жизнь.

— Так казалось со стороны. Может быть, я выражусь понятнее, если скажу, что не хочу жить его жизнью.

Встретив ее взгляд, Горм подумал, что она все поняла, хотя уверенности в этом у него не было.

— А ты? Скоро ты будешь свободна?

— Свободна? В нашей семье никому не повезло в любви, — горько сказала она.

— Я не считаю, что нам пришлось хуже, чем другим, — сказал он и сжал ее локоть. — Возможностей достаточно. Нужно только уметь вовремя ими воспользоваться. Худшее для тебя уже позади.

— На мне лежит ответственность за двух подростков, — со вздохом сказала она.

— Присылай их иногда сюда, на Север.

— А ты приедешь к нам в гости?

— Да, если ты разрешишь мне жить в отеле и приглашать вас на обед.

— Почему ты так говоришь? — Она неуверенно поглядела на него.

Он на ходу обнял ее и прижал к себе.

— Я говорил тебе когда-нибудь, что всю жизнь ты была для меня якорем спасения? Что бы ни случилось, я навсегда останусь твоим братом. Я люблю тебя, Марианна!

Она засмеялась, сперва немного смущенно. Он тоже засмеялся. Они шли рядом по первому снегу и смеялись.

Взяв в руки пакет, присланный из галереи, Горм сразу понял, что в нем лежит каталог.

Несколько картин были воспроизведены в цвете. На обложке была изображена фигура, похожая на мужскую, летящая с колокольни с маленьким человечком в руках. Горм мог проследить путь художницы от далматинца, висевшего у него на стене, до этой картины. Руфь по-прежнему писала фигуры в движении. Непокорные, они парили в воздухе. В прыжке, беге, полете.

На многих фотографиях видно было, что фигуры, или мотивы, у нее не так просты, как на его картине. Руфь предлагала зрителю больше. Может, она пыталась отвлечь его от сути основного сюжета. Тела, потерявшие контроль над собой или контролируемые силами, не показанными на картине. Она соблюдала опасное равновесие, заставляя зрителя думать, что фигуры могут и не справиться с бегом или полетом. Чистые, гармоничные тона усиливали это впечатление. Сюжет, так сказать, подавлял цвет. Красота в картине не внушала доверия, хотя фигуры летели по воздуху, над пропастью и над крышами домов. Или же сквозь стену.