Виктор Пелевин - Проблема верволка в средней полосе

На какую-то секунду Саше показалось, что уж этот-то мятый «ЗиЛ» остановится – такая это была старая, дребезжащая, созревшая для автомобильного кладбища машина, что по тому же закону, по которому в стариках и старухах, бывших раньше людьми грубыми и неотзывчивыми, перед смертью просыпаются внимание и услужливость, – по тому же закону, только отнесенному к миру автомобилей, она должна была остановиться. Но ничего подобного – с пьяной старческой наглостью звякая подвешенным у бензобака ведром, «ЗиЛ» протарахтел мимо, напряженно въехал на пригорок, издал на его вершине непристойный победный звук, сопровождаемый струей сизого дыма, и уже беззвучно скрылся за асфальтовым перекатом.

Саша сошел с дороги, бросил в траву свой маленький рюкзак и уселся на него – завершая движение, он почувствовал снизу что-то твердое, вспомнил о плавленых сырках, лежащих под верхним клапаном рюкзака, и испытал мстительное удовлетворение, обычное для попавшего в передрягу человека, когда он узнает, что кто-то или что-то рядом – тоже в тяжелых обстоятельствах. Саша как раз и собирался обдумать, насколько тяжелы его сегодняшние обстоятельства.

Существовало только два способа дальнейших действий – либо по-прежнему ждать попутку, либо возвращаться в деревню в трех километрах позади. Насчет попутки вопрос был почти ясным – есть, видимо, такие районы страны или такие отдельные дороги, где в силу принадлежности абсолютно всех едущих мимо водителей к некоему тайному братству негодяев не только невозможно практиковать автостоп – наоборот, нужно следить, чтобы тебя не обдали грязной водой из лужи, когда идешь по обочине. Дорога от Конькова к ближайшему оазису при железной дороге – еще километров пятнадцать, если идти прямо – была как раз одним из таких заколдованных маршрутов. Из пяти проехавших мимо за последние сорок минут машин не остановилась ни одна, и если бы какая-то стареющая женщина с фиолетовыми от помады губами и прической типа «I still love you» не показала ему кукиш, длинно высунув руку в окно красной «Нивы», Саша мог бы решить, что стал невидим. После этого оставалась еще надежда на какого-то приблизительного шофера грузовика, который всю дорогу молча будет вглядываться в дорогу впереди через пыльное стекло, а потом коротким движением головы откажется от Сашиной пятерки (и вдруг бросится в глаза висящая над рулем фотография нескольких парней в десантной форме на фоне далеких гор), – но когда единственный за последние полчаса «ЗиЛ» проехал мимо, и эта надежда умерла. Автостоп отпал.

Саша поглядел на часы – было двадцать минут десятого. Скоро стемнеет, подумал он, надо же, попал… Он посмотрел по сторонам: с обеих сторон за сотней метров пересеченной местности – микроскопические холмики, редкие кусты и слишком высокая и сочная трава, заставляющая думать, что под ней болото, – начинался жидкий лес, какой-то нездоровый, как потомство алкоголика. Вообще, растительность вокруг была странной: все чуть покрупнее цветов и травы росло с натугой и надрывом и хоть достигало в конце концов нормальных размеров – как, например, цепь берез, с которой начинался лес, – но оставалось такое впечатление, будто все это выросло, испугавшись чьих-то окриков, а не будь их – так и стлалось бы лишайником по земле. Какие-то неприятные были места, тяжелые и безлюдные, словно подготовленные к сносу с лица земли – хотя, подумал Саша, так нельзя сказать, потому что если у земли и есть лицо, то явно в другом месте. Недаром из трех встреченных сегодня деревень только одна была более-менее правдоподобной – как раз последняя, Коньково, а остальные были заброшены, и только в нескольких их домиках кто-то еще доживал свой век, покинутые избы больше напоминали экспозицию этнографического музея, чем бывшие человеческие жилища.

Впрочем, Коньково, имевшее какую-то связь с придорожной надписью «Колхоз „Мичуринский“ и гипсовым часовым у шоссе, казалось нормальным поселением людей только в сравнении с глухим запустением соседних, уже безымянных, деревень. Хоть в Конькове и работал магазин, хлопала по ветру клубная афиша с выведенным зеленой гуашью названием французского авангардного фильма и верещал где-то за домами трактор, все равно было чуть не по себе. Людей на улицах не было – только прошла бабка в черном, мелко перекрестившаяся при виде Сашиной гавайской рубахи, покрытой разноцветными фрейдистскими символами, да проехал на велосипеде очкастый мальчик с авоськой на руле – велосипед был ему велик, он не мог сидеть в седле и ехал стоя, как будто бежал над ржавой тяжелой рамой. Остальные жители, если они были, сидели по домам.

В воображении поездка представлялась совсем другой. Вот он ссаживается с речного плоскодонного теплоходика, доходит до деревни, где на завалинках – Саша не знал, что такое завалинка, и представлял ее себе в виде удобной деревянной скамейки вдоль бревенчатой стены – сидят мирно выживающие из ума старухи, кругом растет подсолнух, и под его желтыми блюдцами тихо играют в шахматы на дощатых серых столах бритые старики. Словом, представлялся какой-то бесконечный Тверской бульвар. Ну, еще промычит корова…

Дальше – вот он выходит на околицу, и открывается прогретый солнцем сосновый лес, река с плывущей лодкой или разрезанное дорогой поле – и куда ни пойди, всюду будет замечательно: можно развести костер, можно даже вспомнить детство и полазить по деревьям. Вечером, на попутных машинах – к электричке.

А что вышло? Сначала – пугающая пустота заброшенных деревень, потом такая же пугающая обжитость обитаемой. В итоге ко всему тому, чему нельзя было верить, добавилась еще одна вещь – цветная фотография из толстой ободранной книги с подписью, где упоминалась «старинная русская деревня Коньково, ныне – главная усадьба колхоза-миллионера». Саша нашел место, откуда был сделан понравившийся ему снимок, и удивился, до чего разным может быть на фотографии и в жизни один и тот же вид.

Мысленно дав себе слово никогда больше не поддаваться порывам к бессмысленным путешествиям, Саша решил хотя бы посмотреть этот фильм в клубе – в Москве он уже не шел. Купив у невидимой кассирши билет, – говорить пришлось с веснушчатой пухлой рукой в окошке, которая оторвала билет и отсчитала сдачу, – он попал в полупустой зал, отскучал в нем полтора часа, иногда оборачиваясь на прямого, как шпала, пенсионера, свистевшего в некоторых местах (его критерии были совершенно не ясны, но зато в свисте было что-то залихватски-разбойничье и одновременно грустное, что-то от уходящей Руси), потом – когда фильм кончился – поглядел на удаляющуюся от клуба прямую спину свистуна, на фонарь под жестяным конусом, на одинаковые заборчики вокруг домов и пошел прочь из Конькова, косясь на простершего руку и поднявшего ногу гипсового человека в кепке, обреченного вечно брести к брату по бытию, ждущему его у шоссе.