Эльмира Нетесова - Колымское эхо

— Это тебе старухи жаловались? — спроси­ла Верка хрипло и добавила:

— Любая из нас дежурство по бараку счи­тала за награду. Это целый день в тепле и в сухости, чаю можно было попить в любой момент, даже с сухарями, «на парашу» при­сесть, не подморозив мандолину и геморрой. Дежурством мы жалели бабок. Что могло быть легче? Ведь даже на кухне тяжелее приходи­лось. А ну, повыноси целый день помои, по­мой котлы и сковородки, горы мисок и ложек, отдери полы, столы и лавки от грязи, да не как-нибудь, а с веником, перестирай все тряп­ки! К концу дня ни ноги, ни руки не потянешь. Спина колом стоит. И хотя на кухне работа­ешь, остаешься голодным, как собака, потому что присесть некогда, вся спина в поту и мыле. Почему бабки туда никогда не просились! Зна­ли, как там достанется за день. Она потом день от ночи не отличит. Идет, держась за стен­ки. Пока до барака доползет, отдыхает несколь­ко раз.

— А разве спать «у параши» сладко? — не унимался Бондарев.

— Как мы справлялись, девчонки! Все дела­ли и ни у кого не просили помощи! Знали, что кроме подзатыльника ничего не получим. А ста­рух мы жалели. Свои леденцы и сухари им от­давали. И те же «параши» выносили. Только самых вредных не выручали. Какие печенки каж­дой порвали. Тоже имелись всякие бабки. Иная стерва, одна хуже десятка баб. Ее жалеть не стоило, пинком бы из барака выкинуть, да все жалели и терпели, а они наглели.

— Это точно! Иную спроси, за что на Колы­ме оказалась, волосы зашевелятся на всех местах. Многие боялись рассказывать, знали, жалеть перестанем. Зато тебе сопли о рукава вытирали бесстыжие! Вот так и пожалей змею на свою голову! — негодовали девки.

— Да я знаю, кто гундел! Не иначе как бабка Поля. Она всегда и всеми недовольной остава­лась. А спроси, что сама сделала доброго в сво­ей жизни, так и не припомнит. Двоих внуков заг­робила! И не кается. Мальчишки вовсе малы­шами были. Ей надоело с ними возиться. Уста­вала от них. Ну, нет бы сказать их родителям честно, устроили бы в садик. Так перекрыла ребятне кислород старая сука! Задавила обоих. А говорит, что приспала по нечаянности. Устала и заснула крепко в постели с ними. Это разве бабка! Да такую повесить мало! — кипели жен­щины, суча кулаками.

— Она не жаловалась, я сам увидел,— всту­пился за старуху Игорь Павлович.

— Не лезь в адвокаты, придурок! Мы не глумней тебя. Ту старуху все зэки презирали за ре­бятишек. Ее жизнь их говна не стоила. Они, может хорошими людьми выросли! А эта кики­мора зачем живет? И не куда-нибудь, к себе домой поехала после зоны. Ей всего пять лет дали за убийство по неосторожности, да ее воз­раст учли. Еще амнистию применили. Так она, уходя из барака, ляпнула:

— Меня уж давно ослобонить пора было!

— Мы от ярости чуть не задохнулись. Хоте­ли вломить напоследок, да бабы удержали. Мол, не стоит в говне руки пачкать! — вспомнили про­шлое.

— Ладно, Полина! С нею хоть как-то справ­лялись, глушили змею, а вот Ксенья изводила всех. Доводила до воя. Все хворала, хныкала. Раньше всех уставала, падала на работе. Зато в столовую впереди всех бежала. Мы, молодые, не могли ее догнать. Куда что девалось у бабки и про болячки забывала карга. Да и хавала боль­ше нас. А как храпела, что конь. Бывало, про­сишь ее помочь оттащить дерево с трассы на обочину, она возьмется и обязательно уронит на ногу. Ты хоть лопни, все назло делала. Или сядет рядом чай пить, да так набздит, все из-за стола вывалятся, а она тем временем сухари и леденцы в карманы и в пасть распихает и кай­фует на шконке как последняя свинота. А что сделаешь, ведь она все леденцы обсосала. Не будешь же после нее грызть. Оно и в карма­нах такое, что отворотясь не нарыгаешься. Вся­кие грязные бинты, кусочки гнойной ваты, не ста­руха, гнилой фурункул. С нею рядом остановить­ся было нельзя. И помните, о чем она всегда мечтала? — рассмеялась Галька и заговорила скрипуче голосом Ксеньи:

— Мне б, девоньки, какого-нибудь мужчину тут найтить, чтоб хозяйство вел. Ну, неможно в деревне без мужука. Дрова порубить, сено наготовить, картоху выбрать и переносить, это ж мужское дело, самой не справиться нынче нипочем. И не досадно будет, что Колыму отбыла. А то наша деревня на мужуков оскуднела. Мне ж край как помощник нужон. Пропаду одна. А коли с голубем ворочусь, все наши бабки на Колыму запросятся, бегом сюда прискочут.

— Во, облезлая овца! Кому что, а ей мужика по­дайте! — хохотала Ритка.

— И ведь хватало ее на такие думки!

— А что? Она только сучья с дороги уноси­ла. Не надорвалась. За другое не взялась ни разу. У этой грыжа не вывалилась на пятки. Ксенья, бабка умная! Вышла из зоны, как ни в чем не бывало.

— Куда ж своего старика дела? — спросил Игорь.

— Похоронила. Повесился он. За него бабку посадили и привезли на Колыму. Суд обвинил ее в доведении до самоубийства. Понятно, что сама она своей вины не признала. Но однажды проговорилась:

— Кто-то из наших спросил ее, что станет делать, если мужик ленивый или пьющий попа­дется? Она и ответила:

— Я его схомутаю так, что ничему не пора­дуется. Как шваркну горячим утюгом по загрив­ку, не то в петлю сиганет, в колодец кинется. У мине про лень и пьянку живо запамятует. Даром хлеб жрать не дам!

— Вот тебе и бабки! Наши старухи молодух шутя обскачут даже после Колымы! — смеялась Галина звонко.

— Эта Ксенья все время жалобы строчила, несчастной прикидывалась. Говорила, что всю войну партизанам помогала. Нашла и свидете­лей полдеревни. Вступились за нее. Потому и половины срока не отсидела, выпустили бабку домой. Велели ей больше не воевать нигде! — вспомнил Игорь.

— Хитрые они были — наши старухи. Но не все. Была такая баба Таня. Всю войну в рыбачках мантулила. В бабьей бригаде вкалывала. По два и по три плана выполняли. И это на Камчатке, лосось ловили. А баба Таня бригадиром была. Но беда случилась. Вышли они в море на лов, а тут внезапно шторм поднялся. Уйти на берег не успели. Потащило их дору, лодку так называ­ли, на скалы. Да как трахнуло об утес со всего размаху. Лодку вдребезги и две бабы потонули. Плавать не могли. А и, попробуй, вытащи их в штормягу! Ну, бабу Таню под суд отдали за вредительство. Врагом народа назвали, контрой и упекли на Колыму на целых двадцать пять лет. Поначалу даже расстрелять хотели, но она Сталину написала. Он расстрел сроком заме­нил. Но таким, что попробуй его пережить на Колыме! А баба хорошая, трудяга и умница. Никогда ни на что не жаловалась, не просила послаблений, ей все годы с ее артели рыбу присылали. Какие хорошие, теплые письма пи­сали ей. И тоже не сидели, сложа руки, жалова­лись во все концы, просили за свою бригадир­шу, требовали отпустить на волю. Ее хоть и не выпустили, а срок срезали. Сначала до пятнад­цати, там и до десяти лет. А когда Сталина не стало, вовсе с зоны выпустили. Она в свою ар­тель так и уехала.