Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]

Я не стал настаивать. Полицейский, смягчившись, успокоил меня: он сообщит данные куда следует, и, если что, они примут меры. Я не спросил, что он имеет в виду под «если что».

Выйдя на улицу, я позвонил во Дворец правосудия Дельфине Керн. Дальняя родственница, следователь, она в свое время помогла мне с разводом. Но сейчас холодным тоном ответила, что мои отношения с читательницами не в ее компетенции. Перед тем как отключиться, добавила, что лично ей было крайне неприятно узнать себя в моем романе о бывшей жене.

Я вернулся на Левый берег, оставил Надеж сообщение на автоответчике, чтобы перезвонила мне сразу после занятий, и в следующие полчаса, припарковавшись около ее лицея, принимал свои экстренные меры. Когда я диктовал номер своей карты «Америкэн Экспресс», в трубке дважды пискнуло. Я переключил туристическое агентство в режим ожидания.

— Пап? Как дела? Я получила твое сообщение.

— Выходи, я в машине перед дверью.

— Я тут в очереди стою, в буфете. У меня контрошка по матике, надо повторить…

— Прогуляешь.

Надеж говорит «оʼкей» и отключается. Я заканчиваю виртуальные расчеты. Три минуты спустя она садится в «мазерати».

— Что случилось?

— Я ни в чем не уверен, Над, но я не хочу рисковать. Одна особа зациклилась на мне, боюсь, она и на тебя наедет. Пока я не улажу это дело, ты побудешь в Севеннах.

— Спятил? У меня сейчас самые контрольные…

— Плевать. Твоим преподавателям я сам все объясню.

Она меняется в лице, спрашивает с ласковой тревогой:

— Это так серьезно?

— Нет. Но я хочу прикрыть тылы.

— И что я буду делать в горах, одна, там же никого, кроме сторожей? А мой день рождения?

— Вот именно. Это твой подарок. Практика по рафтингу с молодежной сборной Франции.

Она смотрит на меня с восторгом.

— Ты это сделал? Ты гений! Спасибо твоему фан-клубу, почаще бы тебе отравляли жизнь.

Она гасит улыбку, заметив выражение моего лица, берет меня за руку, щурится.

— А бабуля? Как же я не прощусь…

— Ничего. Ты помолишься за нее на расстоянии, среди красоты, занимаясь тем, что тебе нравится… Я уверен, что она бы одобрила.

Над бросается мне на шею, говорит, что любит меня. Я киваю. Она откидывается назад, всматривается мне в глаза.

— Если бы это было серьезно, ты сказал бы?

Я выдерживаю ее взгляд.

— Да.

— А что это все-таки? Сексуальное?

— Литературное.

— А, поняла. Ты переспал с читательницей, а она втюрилась.

— Нет.

— Жаль. Это было бы прикольно. Ух, я бы ей глаза выцарапала: не трожь моего папу!

— Послушай, Над… Одна студентка пишет работу о моих книгах и… у меня такое впечатление, что она создает вокруг меня пустоту… из ревности к моей семье.

Над пожимает плечами.

— Ты из-за бабушкиной смерти так говоришь? Брось, не зацикливайся: это было не преступление!

Она пристально смотрит на меня, ей важно не упустить мою реакцию. Отводить глаза, менять выражение лица поздно.

— Не знаю, не знаю, — со вздохом отвечаю я.

Она открывает плетеную сумку-корзинку, которая служит ей портфелем, достает витаминную палочку. Среди тетрадей и ручек я узнаю пожелтевшие, сложенные вдвое листки. Стопка куда толще, чем была в прошлый раз. А я и не знал, что начало книги имело продолжение.

— Я никуда не уеду. Не оставлю тебя одного, если ты так настроен.

— Не спорь, Над. Ты летишь в Монпелье, твой самолет в четыре часа.

— Я в опасности, да? На фиг мне эта твоя поездка!

Она вжимается в сиденье, скрестив руки на груди, жует с упрямым видом. Я глубоко вдыхаю. Надеж должна осознать, что ей грозит, но мне не хочется омрачать ее радость от подарка.

— Над, я думаю, что эта девушка безобидна, но мозги у нее набекрень. Она вбила себе в голову, что я должен написать новый роман, и… в общем, она думала, что смерть бабушки даст мне толчок.

— Так возьми и напиши книжку! В чем проблема?

Я постукиваю по рулю.

— Ты не понимаешь: я сказал ей сегодня утром, что писать больше никогда не буду. Для нее это значит, что бабушки оказалось недостаточно. Теперь она примется за тебя! Ты — все, что у меня осталось!

— Нет, ну ты совсем того! Она свой человек!

Я вздрагиваю, холодею от ужаса.

— Ты ее знаешь?

— Мы ведь говорим о Матильде?

Мое молчание — ответ.

— Ну да, я ее знаю.

Я сглатываю слюну, изо всех сил пытаясь сохранить спокойствие, самообладание, контакт.

— Давно?

— Полгода.

— Полгода? Но как ты с ней… Как она с тобой…

— Она подошла ко мне как-то после занятий, сказала, что пишет твою биографию и хочет задать мне несколько вопросов.

— И ты не рассказала мне?

Она отворачивается.

— Мы говорили о своем, о девичьем. Тебя это не касается.

Я с трудом перевожу дыхание, смотрю на нее, сдерживая волнение, тревогу, гнев.

— Это касается нас, Надеж. Тебя и меня. Что она тебе наговорила?

— Ничего такого. Мы просто потрепались. О жизни, о мужиках, о тебе, о маме… Я показала ей, что написала. Ну да, она тоже в этом сечет. Не тебе одному судить… Она говорит, что это хорошо.

Я поворачиваю ключ в зажигании, приспускаю стекло со своей стороны.

— Она показалась тебе… нормальной?

— «Нормальной» — а что это, по-твоему значит? Ты, что ли, нормальный, если тебе мерещится опасность, когда женщина просто тобой интересуется? Она вообще-то права, эта Матильда: ты сдвинулся по фазе, с тех пор как перестал писать.

— Ты часто с ней видишься?

— Она звонит мне время от времени, мы встречаемся в кафе…

— Она ездила к твоей бабушке. Ты знала об этом?

— Нет. Но это понятно, для твоей биографии.

— Поклянись мне, что не скажешь ей, где ты.

— Ладно, клянусь. И перестань уже, а?

Я трогаю с места. Через сотню метров Над спрашивает, почему я не еду в горы с ней. И, прежде чем я успеваю выдумать какой-нибудь благовидный предлог, сама отвечает за меня:

— Ты думаешь, что она шпионит за тобой и поедет следом. Понятно. Ладно, хватит заморочек, я соберу чемодан и оставлю тебе пустую квартиру. Только ты мне тоже кое в чем поклянись. Или ты воспользуешься одиночеством, чтобы начать писать, хоть нервы приведешь в порядок, или позовешь подружку и оторвешься как следует. Я не хочу видеть тебя с таким вот лицом, когда вернусь, Алекс. Клянешься?

Она поднимает руку. Я хлопаю ладонью о ее ладонь и, сосредоточившись на уличном движении, мало-помалу успокаиваюсь.

Пятнадцать часов в день, девяносто две страницы. Я и забыл, какое это упоение писать в тишине, наполнять собственными фразами пустую квартиру, позволить прошлому заслонить настоящее, расплетая ткань реальных событий, чтобы вновь соткать ее на свой лад, по своей воле. Истинное упоение, не чета той бездонной хмари, в которую погружает меня алкоголь. Ничто на свете не может дать мне такой силы, такого накала эмоций, как эти вырванные из жизни часы, когда я заново творю мир — из протеста, из вызова, из мести. И какая разница, что дает толчок, какие этапы я должен пройти, чтобы пошел процесс творчества. Жалеть не о чем. Все пойдет в дело. Смерть — не цель, но средство, а я стою того, чтобы жизнь продолжалась.