Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане

— Извините меня, пожалуйста, но я должен задать вам один вопрос, сказал он неожиданно. — Это мучит меня с самого начала нашей поездки. Скажите, почему американцы всегда моют руки в грязной воде? Я никак не могу этого понять.

— Я тоже, — сказал Ник медленно. — Ведь мы не моем руки в грязной воде.

— Простите меня, моете! Для нас чистота означает умывание проточной водой. Раковины наших умывальников никогда не затыкаются. У вас же все раковины снабжены затычками, и, как только начинаешь мыться, вода делается все грязнее и грязнее. А поскольку у вас отдельные краны для холодной и горячей воды, никак не удается добиться приятной температуры, и, если хочешь мыться чистой водой, приходится непрерывно перескакивать от кипятка ко льду. Или в Америке всегда было мало воды? Нет, мне просто не верится, что в такой развитой, такой культурной стране вдруг не хватает воды.

Ник засмеялся. Многие другие впечатления Гончарова были столь же неожиданны, и разговор еще дальше отошел от основной темы — и все же после каждого экскурса в область музыки, литературы или театра они вновь возвращались к своей работе, но так и не смогли прийти ни к каким окончательным выводам.

И весь вечер Гончаров говорил о своей работе так, словно ему ни разу в жизни не пришлось жалеть о том, что он сделал, занимаясь наукой. Если он и принимал участие в создании бомбы, это либо никак не подействовало на него, либо у него были иные критерии, — настолько иные, что Нику очень хотелось бы узнать о них побольше.

Но даже теперь, после долгого дружеского разговора, он так же, как и в первую минуту их встречи, не мог задать свой вопрос, касавшийся государственной тайны. Весь мир знал имена американцев, работавших над бомбой. Никто не знал имен людей, работавших над ней в Советском Союзе. От внешнего мира их скрывала завеса тайны, и никакие вопросы не могли приподнять ее, по каким бы причинам и как бы импульсивно они ни задавались.

— Вы должны приехать в Москву, — сказал Гончаров с характерным для него неожиданным переходом от горячего спора к дружеской беседе. — И непременно посетить нашу лабораторию, а может быть, и станцию, чтобы ознакомиться с тем, что я делаю. И когда каждый из нас посмотрит работу другого своими глазами, мы сможем обсудить все дело более толково.

— Поехать в Москву? — Гончаров говорил об этом так просто, словно речь шла о поездке в Чикаго. — Почему бы и нет? — И Ник весело засмеялся.

Он отвез Гончарова в гостиницу. После грозы ночь была удивительно ясная, и он опустил верх машины, чтобы полностью насладиться влажной мягкостью воздуха. В сердце его царила радость, он вновь обрел себя.

У входа в отель они обменялись дружеским рукопожатием и улыбнулись, внезапно смущенные чувством, которое их так крепко связывало.

— Как странно, — произнес Гончаров, не выпуская руки Ника. — Мы столько с вами говорили и ничего не сказали о себе.

— Это правда, а ведь с первой минуты нашей встречи у меня на языке вертелось множество вопросов. Но я не знаю, как вам их задать, чтобы вы поняли, что они диктуются самым дружеским отношением.

Гончаров бросил на Ника настороженный, проницательный взгляд, и снова Ник ощутил за его улыбкой напряжение.

— Ну, мои-то вопросы были бы очень просты. Я не знаю, где вы родились, кто были ваши родители, и все же у меня такое ощущение, что я очень хорошо с вами знаком. Если вам захочется задать мне какие-нибудь вопросы, уверяю вас, я пойму, каким чувством они продиктованы, но если лучше их не задавать, — он сложил руки, словно умоляя о благоразумии, — то этих вопросов ни вам, ни мне лучше не задавать, только и всего. Мне хотелось бы когда-нибудь рассказать вам, как много значила для меня эта встреча.

— Для вас? — удивился Ник. — Мне хотелось бы когда-нибудь рассказать вам, как много она значила для меня.

— Вы расскажете мне, когда приедете в Москву.

Ник снова улыбнулся.

— Хорошо. Так, значит, увидимся в Москве. — Ник, собираясь проститься, пожал руку, сжимавшую его пальцы, а затем рассмеялся. — И кстати, я родился в Нью-Йорке, у меня нет ни братьев, ни сестер, и я учился в государственной школе.

— В Нью-Йорке? — сказал Гончаров, по-прежнему не выпуская руки Ника. В его голосе слышалась мечтательная грусть. — Теперь, когда я наконец увидел этот город, мне трудно вспомнить, как было, когда я его еще не видел. Всю жизнь мне так хотелось его увидеть, что, когда мы вышли из самолета в Нью-Йорке, казалось, будто мы высаживаемся на Луну! И все остальные чувствовали то же самое, хотя читали много американских романов, видели кое-какие американские фильмы и даже знакомы с некоторыми из ваших журналов, такими, как «Лайф» и «Лук», ну и, разумеется, мой любимый журнал — лучший, который у вас издается. — «Нэшнл джиогрэфик»…

— Он вам нравится? — спросил Ник.

— О, я на него подписываюсь. «Нэшнл джиогрэфик» и «Физикл ревью» — вот два американских журнала, которые я регулярно читаю. Я люблю читать о чужих странах, а когда читаешь «Джиогрэфик» — будто сам путешествуешь! Если не считать Соединенных Штатов, мне больше всего хотелось бы побывать в Бразилии. Это моя давнишняя мечта — отправиться с какой-нибудь экспедицией в бразильские джунгли и там вдруг услышать голос поющей женщины. — Он произнес это тихо и проникновенно, в то же время улыбаясь своей романтической фантазии. — Голос все приближается, и вот выходит она, самая красивая женщина Америки, Дина Дурбин. — В ночном мраке прозвучал его тихий смешок. — Всю жизнь мне хотелось посмотреть Америку. Она оказалась такой, как мы ожидали, и в то же время совсем другой. Такая… такая смесь красивого и безобразного, хорошего и дурного… это было… Он взмахнул свободной рукой и закрыл глаза, не находя слов. — Но если нам показалось, что мы приехали на Луну, то нью-йоркцы, едва узнав, что мы советские граждане, стали относиться к нам так, словно это мы приехали с Луны! Официантки, шоферы такси, служащие отеля — все были удивительно любезны! До чего нелепо, что мы с вами так долго были разъединены и теперь глазеем друг на друга, как на диковинку, — вдруг рассердился он. — Нелепо! Просто нелепо! Глупо! Ну, довольно негодовать на историю, — закончил он, вновь улыбнувшись своей лукавой улыбкой. — Обещайте мне, что вы приедете в Москву.

— Обещаю, — сказал Ник.

Они в последний раз горячо пожали друг другу руки и расстались.

Ник вел машину сквозь темноту, что-то тихонько напевая. Он жалел, что рядом с ним нет Мэрион, чтобы он мог рассказать ей о своем обновлении и скоротать часы до утра, когда он снова возьмется за работу с прежней страстью. Он был уверен, что не уснет, такое им владело волнение. Однако он заснул, а на следующее утро всю дорогу до института испытывал ту же светлую радость. Он чувствовал ее, пока не взялся за работу, а тогда вдруг понял, что ничего не изменилось, — он заразился страстью у другого, взял ее взаймы, а внутри по-прежнему оставалась пустота.