Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане

— В цирк? — сказал Ник. Последний раз он был в цирке тридцать лет назад. Неужели он проехал третью часть земного шара для того, чтобы отправиться в цирк? Но затем он вспомнил, как трудно бывало придумывать развлечения для иностранных делегаций. Советская программа была, возможно, не хуже, а может быть, и гораздо лучше того, что американцы предлагали русским. На чьем-то столе лежит отпечатанное по-русски расписание, озаглавленное «Программа для американской делегации», и копия его находится еще в одном служебном кабинете, — расписание, почти совпадающее по духу с тем, отпечатанным по-английски, которое лежало на его собственном столе в Кливленде и копия которого была послана в Вашингтон. Когда официальные часы начинали тикать, хорошо воспитанному гостю оставалось только механически кивать головой и говорить «тик-так» в предписанном ритме.

— Я буду очень рад побывать в цирке, — любезно сказал он и повесил трубку. И тут, как пар из внезапно открытого люка, его обволокла усталость; развязав галстук и расстегнув воротничок, он прошел в спальню и улегся на одну из двух кроватей, не распаковав чемодана и даже не сняв синего шелкового покрывала.

На третий день после своего пребывания в Москве Ник проснулся раздраженный и усталый. Он был голоден, потому что еще не успел приспособиться к принятым здесь часам еды, и нервничал, потому что допустил серьезный просчет. Доклад, который ему предстояло сделать в пятницу — в последний день конференции, — потребовал гораздо большей подготовки, чем он предполагал.

Он никак не ожидал от русских такой сильной аргументации в дискуссиях, такого широкого знакомства с американской научной литературой; неожиданностью для него оказались и убийственно перегруженные программы заседаний, которые начинались раньше, чем в Америке, и тянулись гораздо дольше. Неужели кто-нибудь может внимательно прослушать все это и сохранить хоть какую-то творческую энергию? Он до сих пор не мог понять, как это удается русским. Но во всяком случае, выступая перед ними, он ради самого себя должен показать, на что он способен. Выступление в пятницу будет решающим для всего дальнейшего. Этот доклад должен стать одним из лучших в его жизни.

Но Ника начинал охватывать страх, потому что времени на подготовку доклада не было: когда заседания кончались, для американцев это была лишь половина дневной программы. Каждый вечер их везли в какой-нибудь театр, а затем следовал холодный ужин. До сих пор Ник еще совсем не видел Москвы, если не считать того, что удается рассмотреть из окошка мчащегося автомобиля, и не ходил по московским улицам, если не считать нескольких шагов между подъездом гостиницы или театра и машиной, ожидающей у тротуара. Кроме участников конференции, американцы разговаривали только друг с другом и со своим переводчиком Петровским. И к страху начинало примешиваться разочарование: он не занимался тем, чем хотел заниматься, он не видел того, что хотел увидеть. Он рассчитывал, что Гончаров покажет ему Москву, но после его приезда они почти не встречались — только обменивались дружескими кивками на заседаниях да в первый день конференции выпили по кружке пива в буфете.

Короче говоря, Ник чувствовал себя так далеко от настоящей Москвы, словно и не приезжал в Россию, хотя из широкого окна его номера ему были видны Охотный ряд и торопившиеся на работу прохожие.

Автобусы со стеклянными крышами останавливались по ту сторону широкой улицы, извергая все новые людские толпы. Прямо против него в Доме Совета Министров, в квадратных комнатах двигались человеческие фигурки: возились у картотек, сидели за пишущими машинками, снимали телефонные трубки.

Для Москвы день был жарким. Ник догадывался об этом, видя, как мужчины снимают пиджаки и несут их, перекинув через руку, как женщины в пестрых платьях обмахиваются носовыми платками, ожидая зеленого сигнала светофора, чтобы пересечь широкое пространство улицы Горького; но для американца из Нью-Йорка или Кливленда московская жара казалась приятной весенней прохладой. Он приехал сюда, ожидая какого-то чуда, но теперь он уже знал, что чуда не будет, если только он сам не потрудится стряхнуть его с неба, а на это оставалось очень мало времени.

Час был поздний — половина девятого, но, поскольку Ник не любил возиться с житейскими мелочами, он успел уже выработать четкий утренний распорядок, и привычные действия не отвлекали его от размышлений. К тому времени, когда он кончил бриться, одеваться и пить кофе, он принял твердое решение: сегодня вечером не будет никаких театров и никаких других развлечений. Он по собственному опыту знал, сколько времени и хлопот требуют всяческие телефонные звонки, переговоры, заседания, запросы и ходатайства, обеспечивающие скрытую основу дружеской атмосферы и безупречной организации подобных визитов, и до сих пор по мере сил сотрудничал со своими любезными хозяевами. Но теперь довольно — и этот вечер и все оставшиеся вечера он посвятит подготовке к докладу.

Благодаря удивительно тонкому чувству времени он принял это решение как раз в ту секунду, когда раздался телефонный звонок, возвещавший, что остальные делегаты ждут его в вестибюле и начинается программа нового дня.

Пятеро американцев сели в машину, и она тронулась. Ник почти не слушал разговоров своих спутников. Он был так же далек от них, как и от миллионов людей в кипящем жизнью городе, расстилавшемся за окном автомобиля. Для остальных эта поездка была только временным перерывом в привычной жизни, а его ждало неизвестное будущее, которому еще предстояло начаться в какой-то неведомый день.

Солнце светило весело, но по-северному мягко. Кругом высились стрелы подъемных кранов, город бурно менял свой облик, однако сердитые глаза Ника замечали только мелькавшие кое-где низенькие покосившиеся домишки с потрескавшейся и осыпавшейся штукатуркой. Нервы его были так напряжены, что он стал беспощаден и к самому себе и ко всему, на что падал его взгляд.

Сидевший рядом с ним Прескотт из Принстонского научно-исследовательского института тоже смотрел в окошко так, словно он был совсем один; его бесцветная кожа, тусклые седые волосы, серый костюм и мелкие правильные черты были неприметны, и запоминалась только странная отрешенность худого задумчивого лица. С ним никто не заговаривал, потому что он еще в первый день предупредил: «До десяти часов утра я не ручаюсь за свой тон».

С другого бока — Левин из Чикагского университета, похожий больше на слесаря, чем на ученого, читал только что полученное письмо из дому — в тех редких случаях, когда он говорил не о физике, он начинал рассказывать о своей пятнадцатилетней дочери.