Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане

Ник целый час наблюдал за работой лабораторного стеклодува, моложавого плотного человека с беспрестанно падающими на глаза каштановыми волосами. Он ловко запаивал один электрод за другим, движения его широких сильных рук были уверенны и скупы. Кожа на кончиках пальцев давно уже потеряла чувствительность и загрубела от постоянных ожогов, но эти пальцы держали стекло с такой легкостью, будто оно было из воздуха. Стекло и само по себе было интересной новинкой для Ника — настолько твердое, что еле поддавалось кислородному пламени, оно тем не менее непосредственно спаивалось с латунью.

Работая, стеклодув чуть заметно улыбался, как человек, поглощенный и довольный тем, что он делает, но, когда Ник наконец собрался уходить, стеклодув вынул из корзины превосходно сделанный тоненький счетчик толщиной с папиросу и длиною в шесть дюймов. Взглянув на Гончарова и получив в ответ утвердительный кивок, он протянул счетчик Нику.

— На память, — просто сказал он, как бы приветствуя знатока. — От меня.

Чем чаще Ник виделся с Гончаровым, тем яснее понимал, что за его мягкой вежливостью скрывается человек, куда более сложный, чем кажется; но и жизнь, которой жил Гончаров, и общество, которое его породило, были слишком далеки от жизненного опыта самого Ника, и, разумеется, он не мог понять всего сразу.

В буфете, приютившемся в углу институтского зала, Ник и Гончаров присели закусить — копченая колбаса, бутерброды с сыром и пиво, — и между ними тотчас же завязалась типичная застольная беседа физиков: они стали обсуждать возможности получения спектра гамма-лучей, который мог бы доказать, что яркость некоторых сверхновых звезд порождена аннигиляцией вещества антивеществом.

— Тут нужен всего миллиард электрон вольт, — сказал Гончаров. — Значит, придется проникнуть в верхние слои атмосферы. Или выйти в космическое пространство, — добавил он, задумчиво жуя бутерброд.

— Космическое пространство… — повторил Ник. — В Москве меньше автомобилей, чем в любой другой столице мира, но нет на свете другого города, где бы физик так спокойно говорил об эксперименте в верхних слоях атмосферы или в космическом пространстве. Для вас энергия в миллиард электрон вольт — сущий пустяк, а в сегодняшней газете написано, что большой процент колхозов до сих пор не электрифицирован.

Гончаров засмеялся.

— Да, у нас еще существуют такие противоречия, но не они определяют нашу жизнь, и они — только временные. Конечно, вы можете встретить людей, которые будут защищать и кучи мусора во дворах, и плохие жилищные условия, и грязные скатерти, будто все это хорошо хотя бы только потому, что существует в социалистическом обществе. Есть такие люди, которые будут страстно утверждать, что наши грязные лужи все же чище, чем ваши. Да, вы правы, сегодня наша физика стоит на более высоком уровне, чем наши бытовые условия. Но ведь не всегда же так будет, и если даже сейчас это так, то что же тут плохого?

— Я не говорю, хорошо это или плохо, — сказал Ник. — Я просто отмечаю основное различие между нами.

— Да ведь и различие это тоже временное… Вы не представляете себе, с какой быстротой у нас совершаются перемены. Должно быть, если вспомнить прошлое нашей страны, может показаться удивительным, что я, именно я, сижу в этом здании и работаю над научной проблемой, однако, честное слово, я не вижу в этом ничего удивительного. То, что я здесь, мне кажется вполне естественным. И таких, как я, — множество.

— Разве в вашем происхождении есть что-то необычное?

— Вот в том-то и дело. Ровно ничего. Дед мой был очень бедный, очень невежественный, фанатически религиозный крестьянин. Я родился в его избе, под Рязанью. Вся семья ютилась в одной-единственной грязной и тесной клетушке. Дед был человек жестокий. Он не любил ни меня, ни мою мать, ни отца. Недавно кончилась гражданская война, и, помню, у всех была одна забота — как бы прокормиться. Из города приезжали люди, выменивали у нас продукты — так мы жили. Надували горожан, как могли. Дед все время ссорился с матерью, потому что она хотела, чтобы все было по-честному. Она жалела людей, приезжавших к нам за продуктами. Ссоры не прекращались. Отец не выдержал и уехал в Москву. В те годы работы на всех не хватало, но ему как-то удалось устроиться на фабрику дворником. Он еще мальчишкой ушел в армию, провоевал две войны и к двадцати шести годам остался без всякой специальности. Он поселился в маленькой комнатушке вместе со своими знакомыми и наконец выписал нас. Таким-то образом я попал в Москву и стал ходить в школу. Как видите, ничего примечательного тут нет. Примерно такую же историю можно рассказать о каждом, кого вы видели у меня в субботу. Кстати, надо будет на днях опять собраться, — более оживленным тоном сказал Гончаров. — Или поедем в воскресенье на дачу, к моим друзьям, пока они не переехали в Москву. Думаю, вам это доставит удовольствие. Там интересное общество — ученые, писатели, актеры…

— Постойте, — сказал Ник. — Минуту назад вам было шесть лет, вы были сыном дворника, жили в одной квартире с другой семьей. А сейчас вы приглашаете меня ехать за город на вашей собственной машине к известным ученым, писателям и актерам. Должно же было что-то случиться за это время?

— А что могло случиться? — удивился Гончаров. — Я пошел в школу. — Он вдруг засмеялся. — Простите, — вежливо извинился он, — но вы меня рассмешили, сказав, что мы жили в одной квартире с другой семьей. Вы меня не поняли. Я сказал, что мы занимали одну комнату — одну в четырехкомнатной квартире, и в каждой комнате жили несколько человек. Так было тогда, да и сейчас еще так же многие москвичи живут. Видите ли, мой отец уже не был дворником — товарищи по заводу обучили его работать на простейших станках. Потом он стал осваивать более сложную профессию, но этого ему было мало, и он решил учиться по вечерам. Начал он в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Через десять лет он стал инженером. Мы, бывало, сидели с ним за одним столом и занимались. Я любил эти часы. Мы были очень дружны с отцом. Он помогал мне, а я иной раз помогал ему — по крайней мере так мне представлялось. Во всяком случае, я держал перед ним книгу, пока он заучивал формулы. Попутно я спрашивал у него, что значит то или это. Он объяснял. Я считал его самым умным человеком на свете, и не удивительно, что заинтересовался точными науками. Так что, видите, тут в общем нечего и рассказывать. — И снова он прервал свое повествование и заговорил о другом, более для него интересном: — Может быть, когда мы поедем, вам будет любопытно поговорить с Горовицем, он раз в неделю приезжает сюда из Дубны. Его нейтрино…

— Разумеется, — сказал Ник. — Но пока вы с отцом занимались за одним столом, что же делала другая семья? Они были тут же, в этой комнате, не так ли?