Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане

— Но справится ли со всем этим ваш Коган? Это ведь работа не для одного человека.

— Конечно, нет. — Гончаров был возбужден и словоохотлив. — С ним два студента пятого курса, которые сейчас проходят там практику. С ним два старших научных сотрудника из постоянного штата, да и отсюда мы посылаем ему помощников. Они вылетят сегодня. Мы посылаем всех, кого можем, чтобы довести дело до конца. Так было решено сегодня утром. — Гончаров взглянул на часы. — Сейчас они уже на пути к аэродрому. — И чуть изменившимся тоном добавил: — Я просил также и о том, чтобы вам продлили визу.

Ник взглянул на Гончарова, стараясь по лицу его угадать, чем кончилось дело.

— И что же? — спросил он.

— Вопрос рассматривается, — кратко ответил Гончаров.

— Понятно, — сказал Ник. — Очень тонкая формулировка, не говорящая ни «да», ни «нет». Я опередил события и заказал место в самолете на послезавтра.

Гончаров бросил на него быстрый внимательный взгляд.

— Вот как? Но в таком случае, вы, наверно, захотите аннулировать просьбу о продлении? Разумеется, это уже от меня не зависит, но Академия обещала уведомить меня, как только будет получен ответ из министерства.

— Я останусь, — вяло произнес Ник. В лице Гончарова ничто не изменилось. — Хотя бы только до тех пор, пока мы не узнаем первые результаты.

Зазвонил телефон.

— Это, наверно, из бюро обслуживания. Брать мне билет или нет? — прямо спросил Ник, предоставляя решать Гончарову.

— Лучше берите. Отказаться всегда успеете.

Но это оказалась институтская секретарша, спрашивавшая Дмитрия Петровича. Гончаров взял трубку. Разговор был коротким, Гончаров сказал «Спасибо», положил трубку и слегка усмехнулся. — Ну вот! Теперь решайте сами. Виза продлена. Вы говорите, что можете остаться?..

— Да.

— Тогда отдайте свой паспорт в гостиницу, когда вернетесь туда, они сами проследят, чтобы вам поставили штамп. — Он встал и протянул руку. — Я очень рад. Приходите ко мне сегодня вечером, мы тихонько отпразднуем это вдвоем. Придется тихонько, потому что я еле жив. Но моя домоправительница позаботится о нас.

— Сегодня я не смогу, — сказал Ник. — Очевидно, я буду занят.

— Ну, тогда завтра. А если сегодня вы вдруг окажетесь свободны, позвоните мне.

— Сомневаюсь, чтобы я был свободен. Между прочим, Валя тоже вернулась из Академии?

Гончаров взглянул ему в глаза и снова сел, как человек, которому предстоит выполнить дело, требующее особой методичности.

— Нет, — сказал он. Голос его был негромок и спокоен, но тверд. — Она уезжает туда вместе с другими.

Ник не мог выговорить ни слова. Он был так потрясен, что у него перехватило дыхание. Изумленный силой нахлынувших на него чувств, он мог только молча глядеть в эти спокойные карие глаза, не отрывавшиеся от его лица и не дававшие отвести взгляд. Говорить было трудно, и он сам заметил, что его срывающийся голос почему-то звучит резко и требовательно.

— Но почему? Почему именно Валя?

— Потому, что отправляемые схемы — это, по существу, ее работа. Потому, что новые схемы будут, по существу, ее работой. Потому, что если придется писать доклад о пересмотре предыдущих результатов, то по справедливости надо дать ей возможность быть среди тех, кто исправит наши ошибки. А также потому, — добавил он чуть-чуть резче, — что она сама очень хотела поехать.

Снова зазвонил телефон.

— Если это из бюро обслуживания, — сказал Гончаров, — вы можете теперь окончательно отказаться.

В трубке послышался женский голос, говорящий по-русски, но так быстро, так взволнованно и ласково, что Ник не сразу узнал Валю. К сердцу его бурно прихлынуло облегчение.

— Ник! — радостно кричала Валя. — О, Ник! Как я рада, что застала тебя! Слушай, Ник! У меня ужасные новости. Я уезжаю. Ты знаешь?

В первый раз, она обращалась к нему так интимно, и от этого неожиданная радость стала еще острее. Звоня через коммутатор, она без стеснения говорила ему «ты», «тебя», «знаешь». Никто, никогда, ни на одном языке не называл его на «ты», и Нику, за всю свою жизнь привыкшему к сдержанному английскому «you», казалось, что она целует и ласкает его; но, изо всех сил стараясь справиться с волнением, он смог выдавить из себя только безжизненное «Да, я знаю» по-английски, потому что за ним неотступно следили карие глаза Гончарова.

— Я не могла не поговорить с тобой до твоего отъезда, — скороговоркой продолжала Валя. — Через несколько минут будет посадка на самолет.

Эти слова, сильнее, чем все, что говорил Гончаров, заставили его почувствовать, что угроза ее отъезда реальна, неотвратима; ему хотелось крикнуть: «Где ты, Валя? Где ты? Я хочу быть с тобой!», — но в горле у него застрял комок, и слова «Я рад, что вы мне позвонили» прозвучали довольно спокойно.

Валя помолчала — она наконец догадалась, в чем дело.

— Вы не один?

— Да.

— О!.. — послышался в трубке замирающий вздох, проникнутый горьким разочарованием, но затем она горячо заговорила: — Ну и пусть! Тогда я сама скажу все, что хочу. Вы понимаете, почему я должна ехать, правда? Все это так для меня трудно! О, Ник, Ник! Я просто не могла больше выдержать, хоть и прикидывалась мужественной. Я люблю вас, Ник. Я хочу сказать вам это, прежде чем уеду. Я люблю вас. Пожалуйста, не говорите ничего. А я говорю это, потому что не могу иначе. У меня переполнено сердце. Но я не хотела оставаться в Москве и видеть, как вы уезжаете.

Слушая ее, Ник прикрыл глаза и заслонил их ладонью.

— Но видите ли, я не уезжаю, — тихо сказал он. Гончаров по-прежнему не сводил с него взгляда.

— Что? — воскликнула она в смятении. — Что вы говорите, Ник, милый? Вы не уезжаете в четверг? — У нее не хватало дыхания. — Сколько вы еще здесь пробудете?

— На сколько дней я остаюсь? — спросил он Гончарова, не выказывая кипевшего в нем гнева.

Гончаров пожал плечами.

— Посмотрим, что вам поставят в паспорте. Да не все ли равно? — небрежно произнес он. — Скажите ей, что закажете билет еще раз, когда придет время, вот и все.

— Я еще не знаю, — сказал Ник в трубку. — Вероятно, недели две.

— Только?.. Я не успею вернуться. Но я… — Она всхлипнула. — Я должна ехать. Это очень важно для меня. Все так считают, и они правы, но… — Она зашептала какие-то ласковые слова, которым его не учили на уроках русского языка; он слегка опустил голову и напряг все мускулы лица, чтобы спрятать жегшие ему глаза неудержимые слезы.

— Прощай, мой дорогой, — упавшим голосом торопливо сказала она. — Я… я не могу говорить. Не могу! Все стоят возле будки, смотрят на меня и удивляются. Надо бежать. Может, мне написать тебе?

— Да, пожалуйста, — произнес он. — Очень прошу.

— Люблю тебя, — еще раз сказала она. — Люблю! — и сразу повесила трубку.