Курт Воннегут - Сейчас вылетит птичка!

О том, к чему стремился Курт в своем творчестве, можно судить по одному из его правил сочинения беллетристики, которое он мне как-то привел: «Заставьте абсолютно незнакомого человека уделить вам время, но так, чтобы он или она не считали это время потраченным впустую».

Для Курта Воннегута сочинительство было своего рода духовной миссией, и в основе этих рассказов, несмотря на весь их юмор, зачастую лежит возмущение — моралью и политикой. Они также свидетельствуют о масштабе невероятного воображения Курта и о таланте, который в пятидесятых и в начале шестидесятых позволил ему кормить растущую семью, сочиняя рассказы для популярных («глянцевых») журналов.

Курт Воннегут-младший регулярно печатался в таких журналах, как «Сатердей ивнинг пост», «Кольерс», «Космополитен» и «Аргоси». Впоследствии, в предисловии к сборнику рассказов «Табакерка Багомбо», он напомнил читателям, что очень радовался этому сотрудничеству: «Я был в такой хорошей компании… Хемингуэй писал для „Эсквайра“, Ф. Скотт Фицджеральд для „Сатердей ивнинг пост“, Уильям Фолкнер для „Кольерс“, Джон Стейнбек для „Вуманс хоум компанион“!»

Хемингуэй! Фицджеральд! Фолкнер! Стейнбек! Воннегут! Их литературное наследие пережило крах многих журналов, которые выплачивали им щедрый гонорар — пословно или построчно — и знакомили с их произведениями сотни тысяч и даже миллионы читателей.

Отобранные для данного сборника рассказы Курта напоминают о развлекательной продукции той эпохи — они легко читаются, кажутся простыми и даже упрощенческими по технике изложения, пока читатель не задумается над словами автора. Это волшебный фонарь Курта, его Конфидо, который неустанно отображает причуды и загадки человеческого поведения, но с неизменной долей юмора и снисходительности.

Открытие этих образчиков винтажного Воннегута продемонстрировало, что легкость всегда была отличительной особенностью его стиля, подтвердило долговечность его таланта, стало подарком для всех нас — друзей и читателей, которые наслаждаются блистательным «джиу-джитсу» Курта Воннегута и его искусством.

Дорогой Миллер.

Несколько разрозненных мыслей о том, что мне хотелось бы добавить к моему последнему письму. Речь пойдет о школе: школе живописи, школе поэзии, школе музыки, школе сочинительства. После войны я пару лет учился в магистратуре антропологического факультета Чикагского университета. Под впечатлением от яркого и невротического преподавателя по фамилии Слоткин я заинтересовался самим понятием школы (сейчас объясню, что я имею в виду) и решил писать диссертацию на эту тему. Я сочинил около сорока страниц о парижской школе кубизма, но затем преподаватели посоветовали мне выбрать тему, теснее связанную с антропологией. Мне достаточно твердо заявили (Слоткин промолчал), что нет ничего увлекательнее индейской Пляски духов 1894 г. Вскоре после этого у меня закончились деньги, я поступил на работу в «Дженерал электрик», и диссертация о Пляске духов (хоть и чертовски увлекательной) так и не продвинулась дальше предварительных выписок.

Однако замечание Слоткина о важности школы мне запомнилось и кажется теперь уместным по отношению к тебе, ко мне, Ноксу, Маккуэйду и всем остальным, чья литературная судьба нам небезразлична. Слоткин говорил: ни один человек, достигший величия в искусстве, не сделал это в одиночку: он был лучшим из тех, кто думал примерно так же. Это в высшей степени справедливо для кубистов, а Слоткин приводил убедительные доказательства применимости своего тезиса к Гёте, Торо, Хемингуэю и кому угодно.

Если это и не на 100 % справедливо, но все же интересно — и, возможно, полезно.

Школа, говорил Слоткин, дает человеку фантастический заряд мужества, который нужен, чтобы внести в культуру нечто новое. Она дает ему боевой дух, чувство солидарности, ресурсы многих мозгов и — возможно, самое главное — уверенную предвзятость. (Мое изложение сказанного Слоткином четыре года назад крайне субъективно — можно считать, что это мнение Воннегута, производное от Слоткина.) Что касается предвзятости: я убежден, что в искусстве ни черта не добьешься, если будешь проявлять мягкость и благоразумие, уважать все точки зрения, прощать все грехи.

Слоткин также говорил, что человек искусства волей-неволей принадлежит к какой-либо школе — хорошей или плохой. Я не знаю, к какой школе принадлежишь ты. Моя в данное время включает Литтаэура и Уилкинсона (моих агентов), а также Бергера — и больше никого. Поскольку никто другой меня не поддерживает, я пишу для них высококачественную глянцевую трескотню.

Уже пять недель я предоставлен сам себе. Переписал повесть, сочинил материал на подверстку и пару рассказов по пять тысяч слов. Вероятно, что-то удастся продать. Сегодня воскресенье, и уже начинают появляться вопросы: что я начну завтра? Кажется, я знаю ответ. А еще я знаю, что ответ неправильный. Я начну то, что удовлетворит «Литтаэур и Уилкинсон, инк.», «Бергера» и (дай-то Бог) «Мэтро-Голдвин-Майер».

Очевидная альтернатива — это, конечно, удовлетворить «Атлантик», «Харпер» или «Нью-Йоркер». Для этого нужно сочинить нечто модное, в стиле такого-то или такого-то, и я мог бы это сделать. Я сказал, мог бы. Это почти равносильно присоединению к одной из множества школ, возникших десять, двадцать, тридцать лет назад. Кайф состоит, как правило, в том, чтобы сбыть правдоподобную подделку. И разумеется, если ты печатаешься в «Атлантик», «Харпер» или «Нью-Йоркер», ты, черт побери, писатель, потому что все так говорят. Неважная конкуренция солидным чекам от глянцевых журналов. Не в силах устоять перед искушением, я выбираю деньги.

Итак, сказав все это, на каком свете я нахожусь? Если я не ошибаюсь, в Алплаусе, Нью-Йорк, с желанием где-нибудь найти вдохновение, уверенность, оригинальность и свежий взгляд. Как говорил Слоткин, все это коллективные продукты. Это вопрос поиска не мессии, а группы, которая его создаст — тяжелая работа, требующая много времени.

Если подобное где-то происходит (не в Париже, утверждает Теннесси Уильямс), я бы хотел к этому присоединиться. Готов отдать правую руку в обмен на вдохновение. Бог свидетель, писать есть о чем — и теперь явно больше, чем прежде. Однако на тебя надежды нет, на меня надежды нет, ни на кого надежды нет — так мне кажется.

Если Слоткин прав, смерть института дружбы, вероятно, означает смерть новых направлений в искусстве.

Это письмо — сентенциозная чушь, полная жалости к самому себе. Но именно такие письма характерны для писателей; и поскольку я уволился из «ДЭ», то если я не писатель, я никто.