Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла

Бенитес шел за алькальдом, вырывая нитки из расползавшихся обшлагов своего мундира. В спокойном глубоком небе мелькнула звезда, нарушив гармонию созвездий. Алькальд величественно постукивал своим жезлом, и его взгляд, устремленный вдаль, говорил, что он послушен велению долга.

— Бенитес! — позвал алькальд.

— Сеньор алькальд!

— С сегодняшнего дня нужно будет предусмотреть более суровые штрафы для тех, кто мочится по углам.

— Да, сеньор алькальд.

— Любого, кого ты застанешь стоящим лицом к стене, вздуешь.

— Да, сеньор алькальд.

— Если это будет пьяница, вздуешь покрепче. Надерешь ему уши. Понятно?

— Да, сеньор алькальд. А если мальчишка?

— Дашь щелчок.

— А если старик, сеньор алькальд?

— Опять ты со своими заковырками, Бенитес.

— Что же мне делать тогда, сеньор алькальд?

— Отчитаешь старика за такое поведение, конечно, почтительно, но твердо.

— А если это приезжий?

— Если ты застанешь приезжего… если ты застанешь приезжего в момент, когда он мочится… А по — твоему, что нужно сделать с приезжим, если он совершит это серьезное нарушение?

— Я пошлю его к такой‑то матери, сеньор алькальд.

— И уронишь наш престиж. Дай ему нахлобучку, и в кутузку его, пока не заплатит приличный штраф.

— Да, сеньор алькальд; но он может оказаться иностранцем.

— Иностранцы цивилизованнее нас и не станут вести себя, как собаки.

— Да, сеньор алькальд.

Жандарму Бенитесу не нравилось связываться с парочками, это унижало его как мужчину; поэтому, входя в парк, он свистел, чтобы предупредить о своем появлении. Алькальд его наставлял:

— Иди тихо, будто охотишься на зайца, крадись, как борзая, Бенитес, а не грохочи, как тяжелая артиллерия на параде.

— Да, сеньор алькальд.

— И не забывай, что нарушение нравственности начинается с объятий, а уж потом следует все остальное.

— Да, сеньор алькальд.

— Если кто сел, пусть встанет и ходит.

— А если кто лежит и не делает ничего плохого, сеньор алькальд?

— За Это штраф.

— Да, сеньор алькальд.

Алькальд сел на скамейку у фонтанчика. Луна взошла; серебристо мерцала струя воды. В траве квакала жаба, а звуки — все звуки в полях — сливались и напоминали шум кипящего котла.

Из парка вышла парочка; она направилась к алькальду, держась за руки.

— Добрый вечер, сеньор алькальд. Дышите свежим воздухом?

— Вы тоже? В парке?

— А куда нам идти, если такая жара? — пожаловался парень.

— Так‑то оно так, но ведь это неприлично.

Молодые люди простились с алькальдом. Он положил правую руку на бедро, и в лунном свете блеснул красный камень перстня. Алькальд попытался вновь найти луч, который заставил вспыхнуть камень, но ему это не удалось. Тут как раз появился Бенитес.

— Все спокойно, сеньор алькальд; по — моему, сейчас молодежь ходит в сторону шоссе.

— Значит, их предупреждают.

— Да, сеньор алькальд.

— В следующую субботу отправишься на шоссе, Бенитес, — Это далековато, сеньор алькальд.

— Там увидим. А сейчас домой.

— Есть, сеньор алькальд.

— Интересно, что скажет завтра отец Эустасио.

— А что он может сказать, сеньор алькальд? Опять будет говорить о молодежи, о современной жизни, о парке… Я еще не поступал на службу, а уж слышал от него все это.

— ЛучШе предупреждать недуг, чем лечить его.

— Но ведь все женятся и только немногие отправляются бродить по свету.

— Нравственность, Бенитес, — это краеугольный камень нашего общества.

— Ясно, ясно, сеньор алькальд.

Мир был подсвечен луной, и алькальд долго всматривался в него. Затем он подумал: одиночество и белизна подобны пантеону.

— Пойдем, Бенитес.

— Иду, сеньор алькальд.

— Как ты думаешь, можно разговаривать с мертвыми?

— Нет, сепьор алькальд; когда они сгниют, они уже не мертвые, а материя, а потом земля, самая обычная.

— Молчи, бестолковый.

— Конечно, сеньор алькальд.

Некоторое время они шли молча.

— Если сеньор алькальд больше ничего мпе не прикажет, я пойду прямиком.

— Ладно, Бенитес. В субботу пройдемся по шоссе, посмотрим, будет ли дичь.

— Они ускользнут от нас в парк, сеньор алькальд.

— Посмотрим, удастся ли им это.

— Как угодно сеньору алькальду.

Проходя через парк, он сел на одну из скамеек. Ботинки жали, и ему не хотелось возвращаться в свой пустой дом.

В нижней части города, за каналом, возвышалась ферма. Она стояла на развилке дорог у самого моря, окруженная деревьями.

Хозяином фермы был старый Нарро, человек мелочный, язвительный, брюзгливый и высокомерный. За весь день доброго слова от него не услышишь.

Старый Нарро родился в семье бедного крестьянина, однако трудолюбие и упорство помогли ему скопить кое — какие деньги и приобрести этот сад и ферму. Теперь он мог сидеть подолгу в тени, смотреть на море, которое было совсем рядом, на уходившие и приходившие корабли. Это не мешало ему следить за хозяйством, ругать сына, пререкаться с проходившими мимо покупателями и работниками, но прежде всего ругать сына:

— Ты намочил рис? А кукурузу полил? Чего ты ждешь? Когда рак свистнет?

Иногда, рассердившись, он вставал и брал мотыгу или же шел посмотреть, как продвигается та или иная работа. Однако его мучил ревматизм, и вскоре он снова садился, кряхтя и ругаясь.

— Ну что мне с ним делать? Один бог зпает, чем все Это кончится!

У Нарро был друг. Такой же старый, как и он, такой же, как он, хворый, но не такой спесивый. Спесивым он вовсе не был. Скорее, любил веселую шутку. Звали его Бони. Бони тоже жил неплохо и был, как говорят в тех краях, «устроен». Конечно, в этом смысле ему далеко было до Нарро, но о будущем думать не приходилось, если жить хоть немножко с умом. А ума у него было предостаточно.

Итак, как мы уже сказали, Бони любил шутку. Однако к серьезным делам относился совершенно серьезно.

Бони жил в верхней части города, на самой крайней улице, выходившей прямо в открытое поле, у подножия холма, против рощи и кладбища, видневшегося меж деревьями этой рощи, к которому все ближе и ближе подступали дома.

Из дома Бони виднелись изгороди, побеленные известкой, и стройные кипарисы, восхитительно зеленые, с пирамидальными кронами, возвышавшимися над темной массой рожковых деревьев.

Сидя перед домом Бони, они могли видеть похороны. А когда похороны были оплачены, могли слышать, как священники отпевают усопших. Это неизменно вызывало у Нарро раздражение.

Дом принадлежал Бони. Он выстроил его несколько лет назад и теперь жил тут вместе с одной из своих дочерей, уже немолодой, которая осталась старой девой.

Бывало, что и старый Нарро, этот гордец, навещал Бони, но редко. Гораздо чаще Бони спускался на ферму. Старому Нарро не нравился дом друга. Глядя на кипарисы, он говорил Бони: