Ирина Ратушинская - Наследники минного поля

Петрика аж качнуло, глаза его сузились. Он врезал Алёше прямым ударом в челюсть и, прежде чем Алёша успел встать, хлопнул дверью.

Свету тем временем очень приветливо принимал человек в сером костюме с серым же галстуком, представившийся Николаем Ивановичем. Даже кофейку приказал подать. Начал издалека: мол, очень приятно познакомиться, он много слышал о профессоре Быченко и его знаменитой помощнице с золотыми руками. Просто удивительно, что такая очаровательная, современная, образованная женщина, хоть сама, разумеется, безо всяких религиозных предрассудков, тем не менее позволяет детям ходить в церковь. Неужели у неё в семье нет своего голоса? А чему дети там хорошему могут научиться? Это ж начинается с ладана там всякого, а кончается прямым хранением и распространением антисоветской литературы. Нет, мы, конечно, вот такие книжечки не квалифицируем как прямую антисоветчину…

Тут он выложил на стол Новый Завет в знакомой коричневой обложке.

Но начинается всегда с этого, а потом по тем же каналам течёт в нашу страну река грязной буржуазной пропаганды уже совсем, совсем иного свойства. И очень жаль, что её замечательно талантливого мужа эти круги, именующие себя православными, втягивают в такие дела. Все эти так называемые фотографы и художники. А сказать по-настоящему — легкомысленная богема, которая и сама морально разлагается, и приличных людей подбивает на совсем, совсем некрасивые вещи. Например, использовать служебные командировки, мягко говоря, в нехороших целях.

Свете все эти обиняки надоели.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, Светлана Андреевна, вы же эту компанию видели — что ж там иметь в виду, если не это самое? Да вы ведь и сами знаете… Православные-православные, а рушить хорошую советскую семью не стесняются, это им их заповеди разрешают, надо полагать.

— Знаете, я вас совсем не понимаю.

— Ну, если вы так упорствуете… Поверьте, я не хотел до этого доводить, но есть доказательства.

— Какие доказательства? Чего?

Николай Иванович с соболезнующим видом выложил ей веерочком фотографии. Чтоб она поняла: какие и чего.

Там был Алёша, её Алёшка, с этой москвичкой Инной — в таких ракурсах… Стало быть, за ним следят уже давно. Стало быть, мама была права: он, Алёша…

И, стало быть, эта милашка — скорее всего осведомительница и есть. Не могли же это фотографировать без её ведома? Сидит сейчас, пирует там, на шестой станции…

Света ударилась в слёзы. Просто никак она не могла успокоиться и из-за слёз ничего не соображала и ни о чём не могла говорить. Ей принесли валерьянки: не подействовала валерьянка. И холодная водичка тоже. Она и пить-то почти не могла: так стучали зубы о стакан.

Николай Николаевич, видимо, не впервые наблюдал женские истерики, так что, промаявшись со Светой с полчасика, её тактично отпустил. Записав ей на бумажке телефончик, куда позвонить, когда она сможет продолжить беседу.

Света бежала по Бебеля до угла, потом завернула за угол, ещё завернула, зашла в телефонную будку и кинула двушку. Накрутила несуществующий номер и, слушая гудки, просмотрела улицу. Вроде никто за ней не шёл. Деньги она, слава Богу, догадалась прихватить с собой. До шестой станции леваку — сколько придётся сунуть? Да словить же ещё того левака… Она, конечно, словила.

Вся компания была у Журавлёвых на обрывчике, возле жаровни. Шкворчали сосиски, Вова побрякивал на гитаре, Инна подстилочку камнями по углам прижимала. Подстилочка пружинила снизу примятыми былинками. Сергей-подводник рисуясь бицепсами, делал вид, что никак не может справиться с пробкой. Идиллия, словом. Свету углядели ещё издалека, когда она по тропинке поднималась. Обрадовались, замахали.

— Света, молодец, что выбралась! А мужа куда задевала?

Наспех поздоровавшись, Света взяла Инну под руку:

— Минутку, ребята, нам надо посекретничать.

Инна сообразила, что сейчас будет, только когда они оказались на самом краешке обрыва. Вырвать руку она не могла: Света её прихватила за кисть с большим знанием анатомии и расположения нервных узлов. Метров на двадцать внизу, прямо под ними, зелёные волны бились об очень неприятные скалы. Острые.

— А теперь ты, сука, им расскажешь всё, или мы полетим отсюда вместе.

И весёлым голосом Света позвала всю компанию:

— Э-эй, ребята! У Инны для нас сносгсшибательные новости!.

У Инны, ясное дело, сомнений не оставалось. Эта кошка бешеная готова была исполнить именно то, что обещала. Как-то даже радостно готова. Инна ощутила это всем хребтом. Поэтому она сопротивляться не пыталась: обмякла и боялась сделать хоть слабенькое движение.

— Сколько времени ты работаешь на КГБ?

— Я… не работаю. Я в штате не состою, честное слово!

— А без штата — когда в последний раз доносила?

— В Москве ещё. А тут — нет…

— Про что рассказывала? Громче, моя милая!

— Ну… меня спрашивали про религиозную литературу. И — другую всякую.

— Кого называла?

— Я старалась — как можно меньше. Про Вову они сами спросили…

— Инночка, моё терпенье кончается. Ну, быстро!

Света качнулась немного. Ох, с каким наслаждением она и вправду туда сейчас полетит! С этой… Прямо так, спиной назад. Но ещё дело недоделано. Какая-то струйка внизу зажурчала, Света не обратила на это внимания.

— Всех и сразу, духом! Смотри, золотко, не пропусти никого!

— Диму с Аллой, Вову, Сергея, Алёшу, тебя, Саню Барышева, это в Москве, ещё Марину с Петей Кузиных…

Дальше пошли имена незнакомые, и Света бесцеремонно прервала:

— Тут в Одессе — как должна была докладывать?

— В Городском саду, послезавтра, на скамейке, где львица, в одиннадцать двадцать, Шурику.

— Кто такой Шурик?

— Не знаю… должен подойти и сказать, что он Шурик.

Инна хотела унять дрожь, чтобы Свету не сердить, но не могла. Она ревела уже:

— Я… не хотела…

Света отпустила её руку и свою отряхнула. Чего эта дрянь не хотела — пускай сама теперь рассказывает. Без её помощи. Прошла сквозь полукольцо обалдевших приятелей и стала спускаться вниз, не оглядываясь.

Теперь можно было и домой.

Ку-да?

Добираться до города было около часу, и было время подумать, что теперь делать. Собраться и уйти с детьми к Наташе? Вышвырнуть Алёшины вещи из квартиры, и пусть сам убирается на все четыре стороны? Нет, раньше — просто посмотреть ему в глаза. Это просто ужасно — что можно любить человека так, что теперь от этого непонятно, что делать, только трудно дышать от боли.

Она звонить не стала, открыла дверь своим ключом. Миша сидел в их комнате, крутил Алёшин приёмник перед пепельницей, полной окурков. Вскинулся:

— А Алёшка где?

— Не знаю я, где.

— Постой, ты что, сама приехала? А Алёшка?