Геннадий Прашкевич - Упячка-25

Не знаю, с кем договаривалась Галина Борисовна, но явно на высшем уровне, потому что для выполнения госзаказа было предоставлено мне все, что я требовал. Платина, золото, камни (не из мостовой, понятно). Понадобится пушнина, сказали мне, получишь самую ценную. В издательстве «Детская литература», где к юбилею Генерального решили переиздать «Малую землю» в роскошном коллекционном варианте, потолки текли чуть ли не со времен войны, с бумагой было плохо, гонорарный фонд почти обессмыслился, но автору «Солнца земного» предоставили все возможности. Сам директор издательства, коммунист со стажем, много и интересно поживший, приезжал ко мне с утра, удобно устраивался в кресле.

«Вы ведь не собираетесь использовать в нашей книге мотивы „Солнца земного“?»

На такие вопросы я не отвечал. Считал их некорректными. Просто кивал: «Читайте».

«Десантники уже заняли на палубе свои места, — вслух мне читал директор. — Я решил пройти от группы к группе. Кому-то задавал вопросы, с кем-то перебрасывался большей частью репликами, присаживался к бойцам для разговора. — Воспоминания Генерального волновали директора до дрожи в голосе. — Далеко впереди, над Новороссийском, светило зарево. Доносились гулкие удары артиллерии, это было уже привычно. Значительно левее нас шел морской бой. Как мне сказали позже, это сошлись наши и немецкие торпедные катера. — Директор пытался скрыть волнение, но у него не получалось. — Я стоял на правом открытом крыле ходового мостика рядом с лоцманом: фамилия его, кажется, была Соколов. „Бойцы, — рассказывал он, — идут в десант один раз, а катерники каждую ночь“…»

Я искал. Я непрестанно искал.

Чего-то не хватало, никак не мог ухватить.

Может, «реанимации» не хватало — лужи справа, забора слева, лебеды и крапивы вокруг рынка, споров пупса и инженера, упреков историка в адрес русской исторической школы. Пупса, кстати, к этому времени посадили, видимо, князь Игорь не был все-таки печенегом. В перспективе просматривалась не просто дорогая, а очень дорогая книга. Да и как иначе? Приобрести книгу такого величественного общечеловеческого содержания не мог каждый первый, пусть даже не бедный человек.

«Ночная тьма во время переправ была вообще понятием относительным, — читал вслух директор. — Светили с берега немецкие прожекторы, почти непрерывно висели над головой „фонари“ — осветительные ракеты, сбрасываемые с самолетов. Откуда-то справа вырвались два вражеских торпедных катера, их встретили сильным огнем наши „морские охотники“. То далеко от нас, то ближе падали бомбы, поднимая огромные массы воды, и она, подсвеченная прожекторами и разноцветными огнями трассирующих пуль, сверкала всеми цветами радуги. В любую минуту мы ожидали удара, и, тем не менее, удар оказался неожиданным. Я даже не сразу понял, что произошло. Впереди громыхнуло, поднялся столб пламени, впечатление было, что разорвалось судно…»

Но нет, вожди, кующие счастье для народа, должны жить долго.

Галина Борисовна такие мои мысли поддерживала. Заменяя директора, читала:

«Я не почувствовал боли. О гибели не думал, это точно. — Я внимательно следил за ее красивыми губами, глядел на груди, обтянутые тоненькой маечкой-алкоголичкой. — Зрелище смерти во всех ее обличьях было уже мне не в новинку, и хотя привыкнуть к нему нормальный человек не может, война заставляет постоянно учитывать такую возможность и для себя. — Моя рука сама ложилась на колено Галины Борисовны. — Иногда пишут, что человек вспоминает при этом своих близких… — Галина Борисовна строго смотрела на меня, но руку не отталкивала, — …что вся жизнь проносится перед его мысленным взором. Возможно, так и бывает, но у меня в тот момент промелькнула одна мысль: только бы не упасть обратно на палубу…»

Судьба лучше нас знает, кто чего достоин.

«Плавал я с мальчишеских лет хорошо, все-таки рос на Днепре, и в воде держался уверенно, — читала Галина Борисовна, но дыхание ее уже начинало сбиваться. — Отдышался, огляделся и увидел, что оба мотобота, отдав буксиры, медленно подрабатывают к нам винтами… — ммммм… ниже… — Держась рукой за привальный брус, мы помогали взбираться на борт тем, кто под грузом боеприпасов на плечах с трудом удерживался на воде…» — «Обними меня…»

Так я вышел, наконец, на своего героя.

Дело ведь не в орденах, не во внешнем блеске.

Дело в глубине душевной… ммммммм… в истинном проникновении вождя в глубинные судьбы мира… иначе с чего бы это знаменитый маршал Жуков стал приглашать в Ставку простого армейского полковника — советоваться…

Успеть надо было к декабрю 1979-го.

Директор теперь приезжал каждый день.

Беспокойно устраивался в кресле, интересовался Колымой. Осторожно выпытывал: а можно ли на Колыме выжить, не умереть от цинги и лишений пожилому опытному человеку, много и интересно пожившему, члену партии с 1943 года?

Я утвердительно кивал: можно. Опытному человеку, утвердительно кивал я, можно даже новую семью на Колыме завести. Если совесть не препятствует.

Воинские подвиги… судьбы лидеров… заря Коммунизма…

А почему нет? — искал, думал я. «Солнце земное», можно сказать, под ногами валялось, принципам мирового искусства это не противоречит. Все зависит от внезапного взгляда, от наития. Хотя и контроль важен. Сейчас у меня не фанерка с подсохшей коровьей лепешкой, сейчас у меня золото! Много золота! Двуглавый российский орел торжествующе хлопал крыльями в моей бесконечно работающей голове.

Изысканная чеканка…

Никакой церковщины, богоискательства…

Мне нравилось просыпаться с такими простыми мыслями.

Директор сидел в кресле, бессонно в меня всматривался, как пожилая няня, пытался понять, в какой я нахожусь форме, надеялся, что мне повезет, обязательно повезет, нащупаю корни бессмертия. Готовил кофе. Он умел готовить. А я смотрел в окно: то солнце утреннее, то облака… Открывал конверт, уже вскрытый умелым почтовым искусствоведом.

«Представляешь, я проспала на работу, — писала из Берлина (или из Будапешта, или из Вены) Галина Борисовна. — Ночью начался дождь, а под него так сладко спать. Я выключила все три будильника и снова уснула. Проснулась случайно, когда порыв ветра ударил по стеклам. Душ, макияж, кофе, одежда и — в такси. На работе в архиве — завалы, не успеваю ничего. То есть формально я все успеваю, но вот то, что сама считаю необходимым — никак нет. Ох, сейчас бы три дня и три ночи не вылезать из постельки… А ты бы будил меня… И мы бы перемежали слова поцелуями… А потом шли гулять в город… просто по улицам… или на выставку… здесь Клее выставили… или в ресторанчик ужинать… И потом в такси — быстрее, быстрее… Душ вместе, чувствуешь?.. И пока я мажусь всякими кремами, ты зажигаешь в комнате миллион свечей, которые стоят на всех горизонтальных поверхностях спальни… и относишь меня на руках…»