Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом

Неужели нельзя преодолеть этот стереотип, выйти за этот ряд картин, попытаться проникнуть вглубь? Не имея возможности написать ни о танках, ни о сгоревших машинах и разбитых витринах магазинов, потому что ничего такого я не видел, но желая оправдать свою самовольную экспедицию, я стал искать фундамент и пружины переворота, определять, что за ним кроется и что он означает, то есть разговаривать, присматриваться к людям и к месту, а также — читать, словом, попытался что-то понять.

И тогда я увидел Алжир как одно из наиболее привлекательных и драматичных мест в мире. На небольшом пространстве этого прекрасного, но запруженного города накладывались один на другой два больших конфликта современного мира. Один — между христианством и исламом (выразившийся здесь в столкновении колонизаторской Франции с колонизируемым Алжиром). Второй конфликт, обострившийся сразу после ухода французов и получения Алжиром независимости, возник в лоне самого ислама: между его течением, открытым для диалога, я бы сказал, средиземноморским, и течением закрытым, родившимся от чувства неуверенности и потерянности в современном мире, пользующимся современной техникой и организацией течением фундаменталистов, которые считают защиту веры и обычаев условием своего существования, своей уникальной идентичности, а другой у них нет.

Город Алжир, колыбелью которого во времена Геродота была рыбацкая деревушка, выросшая потом в порт финикийских и греческих кораблей, лицом обращен к морю; с другой его стороны сразу начинается большая пустынная провинция, называемая «блед»: это пространство принадлежит народам, которые чтут законы старого, замкнутого ислама. В Алжире прямо говорят о существовании двух разновидностей ислама: одну они называют исламом пустыни, другую — исламом реки (или моря). Первая разновидность — это религия боевых племен кочевников, которые в самой суровой, враждебной человеку природной среде, каковой является Сахара, сражаются за выживание; вторая разновидность — это вера купцов, странствующих торговцев, людей дорог и базаров, для которых открытость, способность договариваться и обмениваться — не только вопрос торговой прибыли, но и условие самого существования.

Пока правили колонизаторы, оба эти направления объединялись против общего врага, но потом дело дошло до столкновения.

Бен Белла был человеком средиземноморским, воспитанным во французской культуре, с открытым умом и миротворческими способностями, местные французы в разговорах называли его мусульманином реки и моря. Бумедьен, напротив, стоял во главе армии, которая годами сражалась в пустыне, там у нее были свои базы и лагеря, оттуда поступали в нее новобранцы, оттуда она получала помощь и поддержку кочевников, жителей оазисов и пустынных гор.

Они даже внешне различаются. Бен Белла всегда ухоженный, элегантный, изысканный, любезный, с доброжелательной улыбкой на устах. Когда через несколько дней после переворота Бумедьен впервые предстал перед публикой, он выглядел как танкист, который только что вылез из засыпанного сахарскими песками танка. Впрочем, он попробовал улыбнуться, но было видно, что у него это не получается, что это не его стиль.

В Алжире я впервые увидел Средиземное море. Увидел вблизи, мог окунуть в него руку, почувствовать его прикосновение. Я мог не спрашивать дорогу, потому что знал: спускаясь ниже и ниже, в конце концов доберешься до моря. А впрочем, оно было заметно издалека, как будто было повсюду: блестело в просветах между домами, виднелось в перспективе сползающих вниз улиц.

В самом низу протянулся портовый квартал, рядком стояли пахнущие рыбой, вином и кофе простые деревянные стойки. Но главное — порывы ветра доносили терпкий запах моря, мягкую, успокаивающую свежесть.

Я никогда не видел города, где природа была бы столь благосклонна к человеку. Потому что в нем присутствует все сразу: и солнце, и прохладный ветерок, и свежесть воздуха, и серебро моря. Может быть, именно потому, что я столько о нем прочел, он мне показался знакомым. В его гладких волнах чувствовалось спокойствие, безмятежность и что-то еще, что звало продолжить путешествие и познание. Так и хотелось сесть в лодку к тем двум рыбакам, что отправлялись на лов и отчаливали в эту минуту.

Я вернулся в Дар-эс-Салам, но Джуди уже не застал. Мне сказали, что его вызвали в Алжир. А поскольку он состоял в числе заговорщиков, то, думаю, для того, чтобы продвинуть по службе. Во всяком случае, сюда он не вернулся. Я его больше не встречал, а потому не мог поблагодарить за приглашение к путешествию. Военный переворот в Алжире стал началом целой серии подобных переворотов, которые в течение последующей четверти века мучили молодые пост-колониальные государства континента. Государства эти с самого начала оказались слабыми, многие из них остались таковыми и по сию пору.

Кроме того, благодаря поездке я впервые оказался на берегу Средиземного моря. Мне кажется, что с той минуты я немного лучше стал понимать Геродота. Образ его мысли, его любознательность, то, как он видел мир.

Мы не расстаемся со Средиземным морем, морем Геродота, но теперь мы в его восточной части, там, где Европа встречается с Азией, где обе части света соединяются друг с другом цепью солнечных островов, которые своими тихими, спокойными заливами так и манят мореплавателей причалить и отдохнуть.

Предводитель персов Мардоний покинул зимние квартиры в Фессалии и отправляется на юг, спешно ведет свою армию на Афины. Когда же он подходит к городу, он не застает в нем его жителей. Афины разрушены и пусты. Население покинуло город, спряталось на Саламине. Он посылает туда своего человека, некоего Мурихида, снова предложить афинянам сдаться без борьбы и признать царя Ксеркса своим владыкой.

Мурихид делает это предложение высшей афинской власти — совету пятисот, а к дебатам, разгоревшимся в собрании, тем временем прислушивается афинская толпа. Все слышат, как слово берет один из членов совета по имени Ликид; он говорит, что лучше было бы принять мирные предложения Мардония и как-нибудь договориться с персами [33] У Геродота: «не отвергать предложение Мурихида, а представить его народному собранию», т. е. снять решение вопроса с совета пятисот и передать на всенародное обсуждение. . Услышав это, афиняне взорвались гневом, обступили Ликида и побили его камнями.

Задержимся немного на этой сцене.

Мы в демократической Греции, гордой свободой слова и свободой мысли. И вот один из граждан публично высказывает свое мнение. Тут же раздается крик! Ликид просто забыл, что идет война, а если война, то все демократические свобода, свободу слова отбрасывают в сторону. Потому что война идет по другим, своим собственным законам, сводя весь перечень принципов к одному, основному и исключительному: любой ценой победить!