Дмитрий Панченко - Записки русского бедуина

Ренессанс в Италии не история. Это было вчера. Античность — история, но присутствующая повсеместно: переезжаешь по мостам Рубикон, Метавр или Тибр, едешь по дорогам, хранящим римское название, и даже по старейшей из них — Via Appia. В римских древностях Италии покоряет сама их будничность. Увенчанные фронтоном шесть коринфских колонн небольшого храма Минервы в Ассизи стали частью средневековой площади, арка Друза в Сполето слилась с городской улицей. Там же, если вы помните, я забрел в римский дом. В июльский полдень было легко понять, сколь хорошо он защищал от жары. В нем, правда, было мало света, проникающего с улицы, но уют и нарядность ему создавали стенные росписи, следы которых кое-где уцелели.

В Италии уцелели не только следы, но и произведения древней живописи — римской, италийской, этрусской и собственно греческой. Я сказал «собственно», ибо и прочая живопись может быть названа греческой.

Принято по-разному судить о мастерстве греческих живописцев и греческих скульпторов. Со времен Вергилия принято прославлять греческую скульптуру. И совершенно заслуженно, хотя меня удивляет уверенность, с какой уже в середине девятнадцатого века говорили о превосходстве греческих скульпторов над европейскими — ведь греческая бронзовая скульптура была тогда известна главным образом по рассказам и бледным копиям. Теперь, когда мы лучше представляем ее стилистическое разнообразие, когда мы можем понять, например, в какой мере римский скульптурный портрет явился развитием новой греческой моды, когда целенаправленные поиски и случайные находки явили несколько абсолютных шедевров, приходится согласиться с приговором девятнадцатого столетия. Европейские скульпторы украсили множество площадей отменными конными статуями, и даже в последние десятилетия в европейских и американских городах появилось немало превосходных памятников из бронзы (преимущественно камерного свойства), но все-таки греческие работы еще лучше.

О древней живописи говорят меньше и сдержанней. Но не вполне заслуженно. Лучшая часть греческой живописи — картины знаменитых художников — безвозвратно погибла. То, что до нас дошло, и то, что — благодарение богам, археологам и всем, кто им помогает, — время от времени продолжает обогащать наше знание, побуждает думать, что греческие художники выдержали бы сравнение с европейскими. Многочисленные изображения на греческих монетах и вазах свидетельствуют об искусстве рисунка. Мраморные скульптуры, хотя бы отчасти сохранившие изначальную раскраску, позволяют судить об умении греков сочетать цвета и использовать контрастность фона. Живопись эллинизированного Египта хорошо известна по портретным изображениям на саркофагах. Кое-где обнаружены греческие фрески — например, в Пестуме. Их достаточно, чтобы живопись, украшавшую гробницы знатных этрусков, считать, в сущности, греческой, а таких гробниц не так мало. Наконец, Помпеи с окрестностями. Их население, строго говоря, не было греческим, но присутствие греков и влияние их культуры к моменту рокового извержения Везувия было в этой области многовековым.

Удивительно, между прочим, что в круг чтения образованных людей не входит письмо Плиния Младшего к Тациту, в котором он как очевидец описывает и саму катастрофу, и последние часы своего дяди, Плиния Старшего, который командовал римским флотом, стоявшим в Неаполитанском заливе. Много ли еще найдется таких одновременно исторических, историко-литературных и человеческих документов? Конечно, письмо Плиния не вовсе свободно от принятой в его время риторики («что предпринял ученый, закончил человек великой души… он спешит туда, откуда другие бегут»), но все же оно намного натуральней известной картины Брюллова.

Произведения искусства, извлеченные на свет при раскопках в Помпеях, Геркулануме, Стабиях, выставлены в Национальном археологическом музее Неаполя. Признаюсь, более всего меня очаровала знаменитая «Весна» с легконогой девушкой на зеленом фоне, на мгновение остановившейся, чтобы сорвать цветок. Не менее знаменитая мозаика, изображающая битву между Александром и Дарием, поразила разработкой деталей: когда вы будете в неаполитанском музее, — отправляйтесь немедленно! — вы, несомненно, обратите внимание на то, с каким мастерством на этой мозаике изображены лошади. Древние художники и скульпторы вообще изображали лошадей изумительно — причем не только греки, но и китайцы (я и здесь отдаю предпочтение древности: танские лошади очень хороши — солидные и невозмутимые, но ханьские еще лучше: в них больше азарта, больше от той природы, которую надо укротить).

Пестум я запомнил как место, отмеченное божественной благодатью: два греческих храма классической эпохи, черные буйволы, прилегшие у ручья, теплое море, уходящий в даль широченный песчаный пляж, а в музее несравненная фреска с ныряльщиком… И поскольку день, проведенный там во время первого приезда в Италию, был из тех, что неповторимы, я оставил Пестум в стороне десять лет спустя.

На сей раз я был движим преклонением перед греческой астрономией и философией. Мой путь лежал на место греческой Элеи, римской Велии — отдать дань некогда жившему там Пармениду: он первым сказал, что Земля имеет форму шара; он первым дерзнул выступить с умозаключениями, противоречащими всему нашему опыту, и доказывал, что всякое движение и изменение иллюзорно.

Это было в тот же день, когда я побывал в Ассизи и Сполето. Выехав из Сполето, я вскоре выбрался на автостраду. В романских странах за автострады надо платить, порою немало, но я ограничен во времени. Перед Римом движение плотное и неспешное — одна полоса ремонтируется, за Римом — лечу, пока разверзшиеся хляби не принуждают переждать на обочине. Летний дождь короток. Оставляю в стороне Неаполь, у Салерно сворачиваю на S18, а затем съезжаю на третьестепенную дорогу. Спрашиваю, как попасть в Велию, компанию из трех пожилых итальянок, выбравшихся посидеть вечерком перед домом. Они объясняют, что будет подсвечена башня — Torre di Velia, и я покидаю их в надежде, что им доставит удовольствие рассказывать соседям, как они помогли русскому, приехавшему на своей машине аж из России.

Уже в сумерках я останавливаюсь перед местом раскопок. Доступ преграждает ограда, но, судя по незаполненным квадратикам в табличке orario, археологический парк в последнее время вообще закрыт для посетителей. Раскоп масштабный, но ни колонн, ни чего бы то ни было импозантного на поверхности не видно. Город располагался как бы на орхестре обширного театра. Верхние ряды этого театра кое-где скошены, зато по верхнему краю здесь и там живописно рисуются пинии. Ныне это место покинуто богами. Заштатный курорт. По высокой насыпи грохочут поезда. Ближайшее соседство (вслед за железной дорогой) — какой-то ресторан. Напротив — мясная лавка, весьма посещаемая этим субботним вечером, и бар «Баку», где было совершенно пусто и где я купил себе мороженое.