Майкл Уэст - Американский пирог

— Ай, — кричит она.

— Кись-Ма, — ору я.

— Прекрати, сейчас же прекрати это! — завывает Мани, поднимая грушу над головой и растягивая трубку.

Закончив с клизмой, она открывает дверь и выходит из комнаты, а я все так же лежу на боку, икая и задыхаясь. Через несколько минут ко мне приходит старая чернокожая горничная, Бернис. Она пытается поднять меня на ноги и надеть мне трусы, но по моим ногам все еще стекает мыльная вода. Я слышу, как хлопает парадная дверь, и мы с Бернис выглядываем в окно. Мани стоит внизу и подметает садовую дорожку. Мимо проносятся машины, на миг озаряя ее светом фар, а она все метет и метет, словно самая мирная старушка.

— Психопатка, — вздыхает Бернис.

— Ненавижу ее.

— Ее все ненавидят.

— Но в тебя-то она не вливает воду! — Я падаю на кровать и закрываю глаза.

— Нет, — соглашается Бернис, — меня она изводит по-другому.

Чуть позже Мани возвращается в дом и, даже не убрав на место метлу, заглядывает ко мне.

— Ну как, успокоилась? — спрашивает она. — Хочешь бутербродик с ветчиной?

— Нет, — я натягиваю одеяло до подбородка.

— О чем это вы с Бернис шептались?

— О тебе.

— Ого! — Она так и впивается в дверную ручку. — И что же вы обо мне говорили?

— Цто мне остоцейтейи твои Кись-Мы! — Я так ору, что у меня набухают все вены на шее. — Бойше ты никому их не ставишь! Поцему? Поцему?

— Потому что запор только у тебя и больше ни у кого. А если ты хоть кому-нибудь разболтаешь про это, я сверну твою гадкую шейку и сожгу твой жалкий домишко!

Она подходит к окну и выглядывает на улицу. Я вижу, что над горами уже нависли тучи, такие же темные, как вода в реке. Молния, словно тонюсенькая трещинка, прорезает почерневшее небо, а затем раздаются раскаты грома. В комнату дует легкий ветерок, шелестя листвой.

— А какой был хороший вечер, — вздыхает Мани и захлопывает окно.

Букет я купил в «Флауэр пауэр» — тамошний продавец уже знает, что мне по вкусу: коралловые розы, тигровые лилии и райские птицы. Затем я поехал на кладбище. Припарковавшись у памятника павшим конфедератам, я прошел шесть рядов к востоку до участка Маннингов. Могилку Келли когда-то украсили херувимом, но теперь его крылышки пооблупились. Над маминым гробом лежит простая плита из розового гранита с надписью «Марта Джексон Маннинг». Она уверяла, что находится в родстве с Эндрю Джексоном, но отец в это не верил. Он вообще никогда не верил ее словам, даже когда она пожаловалась на какую-то «шишечку» в груди.

— Ради бога, Марта, — сказал он с досадой, — это обычный фиброаденоматоз.

— Ну, пощупай, — просила мама, пытаясь поймать его жилистую руку.

— Марта, я щупаю молочные железы с утра до вечера. Могу я хоть дома отдохнуть?!

Она и меня просила пощупать, но я тоже отказался. А через семь месяцев она умерла. У нее оказалась скоротечная форма рака, и метастазы сыпались, как конфетти из хлопушки.

Вскоре после этого я встретил Фредди. Как-то холодным вечером она предложила приготовить ужин у меня на квартире. Я откупорил бутылку божоле, и она утащила ее в мою тесную кухню, сказав, что приготовит мне «пьяную грушу». Я был просто потрясен и решил, что моя девушка — кулинарный гений. Сам-то я к таким изыскам не привык и слыхал разве что о «пьяной вишне». Когда я уже до отвала наелся сырных палочек и крекеров, моя захмелевшая подруга внесла наконец десерт. Она была совершенно голая, а в руках держала глиняный поднос, на котором красовались груши. В тот вечер она забыла отварить лосося, забыла приготовить салат или хотя бы бутерброды, но, боже мой, какие она сделала груши! Мы ели их прямо в постели, кормя друг друга с ложечки лимонным соусом. Так что начало у нас получилось на редкость многообещающее.

Перед отъездом в медицинский колледж я достал из сейфа мамин бриллиант в два карата и заказал к нему оправу из белого золота: ведь я во что бы то ни стало собирался жениться на Фредди Мак-Брум. Я заказал кольцо по ее мерке, и, хотя она не любила «побрякушек», это колечко ей понравилось. Мы знали, что помолвка будет длинной, главным образом из-за моего отца, который твердил, что все браки, заключенные в медицинском колледже, быстро распадаются. Фредди не возражала. Ей дали комнату в общежитии, но жила она в основном у меня, в Мидтауне. Когда ее исключили, я был потрясен. Ну кто бы мог подумать, что ей не хватает денег? Она ведь почти ничего не тратила! Я просто рвал и метал.

— Ушам своим не верю! Тебя что, насовсем исключили?! Или ты можешь поступить заново?

— Не знаю, — бросила она, лежа на диване и прочищая флоссом зубы.

— Не знаешь?! — заорал я. — Как это «не знаешь»?

— Слушай, — сказала она, — это мое дело, а не твое.

— Какая разница? Твои дела и мои тоже.

— Не преувеличивай.

— А я и не думал!

— Слушай, может, тебе за меня стыдно? Дело ведь в этом, да?

Я молча уставился на нее, осознав, куда она клонит. С самого начала нашего романа, разгоревшегося в зоологической лаборатории, она постоянно говорила, что мы не пара: докторский сынок и дочь простого булочника. И уверяла, что мезальянс — залог краха.

— В голове не укладывается, — повторял я, шагая по крошечной гостиной, — ты выкрала это чертово сердце!

— И не только сердце, еще и желчный пузырь. Мне понадобились деньги, я была на мели.

— Но у меня-то есть деньги! — Я стучал себя в грудь, а потом наклонился и схватил ее за плечи. — Ты могла попросить у меня!

— Ты что же — мой спонсор?

— Нет, я тот дурак, что до безумия любит тебя. Точнее, любил.

Она ушла в спальню и стала складывать одежду в мешки. Вещей у нее всегда было мало: по ее словам, она не желала иметь ничего, с чем было бы жалко расстаться. Пока она собиралась, я положил ноги на стеклянный столик и сделал вид, что смотрю десятичасовые новости. Но в голове у меня вертелись египетские пирамиды, где на стенах нарисованы бредущие в загробный мир человечки, уносящие с собой цветы и фрукты, точь-в-точь как Фредди сейчас уносила свои пожитки в дом на Ривер-стрит. Собрав два холщовых мешка, она встала в дверях и объявила, что уходит. «Пока», — хмыкнул я, не отрывая взгляд от телевизора. Она сняла мое колечко, и оно со звоном упало в стеклянную пепельницу. Дверь захлопнулась, Фредди ушла в сырую ночь.

Живя с человеком, обычно узнаешь о нем тысячу мельчайших подробностей, но узнать что-либо о Фредди было практически невозможно. Красноречивее всего рассказывали о ней ее волосы: они пахли лишь свежевыглаженными льняными полотенцами. У Фредди не было никаких вещей: ни мебели, ни постеров — вообще ничего, кроме зубной щетки, учебников и пары поношенных шмоток. И эти скудные пожитки ровным счетом ничего не говорили о ее внутреннем мире. Кроме того, у нее не было дурных привычек: она не грызла карандаши и не разбрасывала по квартире носовые платки. Не было и любимого лакомства, скажем, оливок или плавленого сыра. Обычно человек оставляет свой след даже в гостиничном номере, но Фредди была минималисткой. Делая бутерброд с колбасой, она все начисто подтирала, не оставляя на столе ни крошки.