Майкл Уэст - Американский пирог

Тут паровоз снова загудел, и я проснулась. Шевелиться, конечно, не стала, а лежала себе под пуховым одеялом да ждала, пока снова заслышится стрекот газонокосилки и повеет свежескошенной травой. Но слышалось только мое старое сердце да грохотанье поезда. Вообще-то я частенько вижу сны, но половина из них к утру забывается. Их обрывки потом нет-нет да и выплывут из памяти, но тут же шмыг обратно, точь-в-точь как форель в речке Кейни-Форк. Я все пытаюсь выманить их назад, но, милые мои, память — река глубокая, и дна ее не видывал никто.

Смолоду, бывало, я часто не могла уснуть и все считала товарные вагоны, как прочие люди считают овец. И так-то мне нравилось, что паровозы гудят на каждом переезде, а груженые вагоны подпрыгивают легко, будто и не груженые вовсе. Я представляла себе, что еду в поезде, что несусь в нем мимо улицы Кленового Холма, мимо Пастушьих ручьев и Южного разворота. Вокруг округа Пеннингтон течет река Камберленд и две речки: Лаймстоун и Кейни-Форк. Через них уже много лет как протянули мосты для поездов. А до того в Таллулу было ой как трудно попасть: дорога крутая и извилистая. Добирались обычно паромом. Теперь-то есть этот громадный мост, весь выкрашенный зеленой краской; мы, местные, зовем его «Прыжком любви». Его построил инженерный корпус в сорок шестом году, через шесть лет после того, как мы с Амосом сюда переехали. По утрам мост казался совсем ненадежным — тонюсенькая зеленая паутинка, вся в тумане, — и мы не сомневались, что он вот-вот обвалится. Мост ведет в самый центр Таллулы, городка, который вырос среди скал и расцвел, точно камнеломка. Неподалеку от площади журчит Церковный ручей, на берегу которого я разбила садик. В ту пору я жила в белом домике на холме, а на нашем парадном крыльце стояли два деревянных кресла-качалки. В них-то я и баюкала свою маленькую Руфи, когда мы приехали из Техаса. Она, малютка, все время хворала. Помню, как я молила Господа, чтоб хоть одна из моих деточек осталась в живых. Двоих я тогда уже схоронила в Техасе, в городке Маунт-Олив, что на берегу реки Гуадалупе. Амос сказал мне, что в Таллуле, в штате Теннесси, нам непременно повезет, ведь у городишки то же имя, что у его любимой актрисы Таллулы Бэнкхед. Он не сомневался, что нас ждет удача, но, будь ты даже трижды уверен, удача все же может подвести.

Если у меня когда-нибудь появятся правнуки, — хотя в это уже почти не верится, — я расскажу им про Техас и про двух сестер, которые вышли замуж за двух братьев. Сестрами были мы с Хэтти, а братьями — Амос и Берл. Мне тогда было семнадцать, а Хэтти — восемнадцать с половиной. В Первой баптистской церкви на Лаймстоун-стрит мы устроили двойное венчание, и маленькая белая церквушка была так переполнена друзьями женихов и невест, что часть толпы разместили на улице. Это было пятнадцатого ноября тридцать второго года, то есть в тот же год, когда в Маунт-Олив провели электричество. Будь мой Амос еще жив, мы бы теперь справляли шестьдесят третью годовщину. А это, что ни говори, немалый срок, мои милые! Но я и по сей день не гляжу на других мужчин: сердце говорит мне, что я по-прежнему замужем. На той неделе, в среду, один бородатый бесстыдник надумал заигрывать со мной прямо в почтовом отделении (я-то как раз шла от парикмахера). Но я молча стояла в очереди, притворяясь глухой.

И вот едва только сон стал возвращаться, а я — подстригать траву и выдирать сорняки, как в моей спальне снова раздался шум. Кто-то стоял на крыльце и стучал в нашу дверь. В голове у меня все как-то спуталось. Никак не могла сообразить, где я: в доме у Церковного ручья или в том, что был прежде, на Петти-Гэп-стрит, в Маунт-Олив. Да нет же! Я у Элинор и Джо-Нелл, на Ривер-стрит, в их обшитом вагонкой домике с темно-зелеными ставнями, с которых краска облезала, как шелуха с хорошей луковицы. Этот дом начал разваливаться двадцать девять лет назад, после той ужасной череды смертей.

Когда случается горе, с домами такое бывает — они рассыпаются прямо на глазах и напоминают нас, стариков: и фундамент-то их не держит, и крыша уже не та, что раньше, и провода искрят, и трубы забиваются. Не успеваешь починить одно, как тут же ломается что-то другое.

Но у входа стучали все громче. Кто бы там ни был, он, наверное, страшно продрог. Если это вор, то он скоро примется бить наши окна, а если это кто-то из ухажеров Джо-Нелл, то пусть уж уходит подобру-поздорову. Но стук упорно продолжался. И тут я подумала: «Господи, да они же выломают дверь». Я прямо увидела, как она срывается с петель.

— Элинор, — сонно захрипела я, — Джо-Нелл! Милые, кто-нибудь, откройте дверь!

Никто не отвечал. Только паровозный гудок завывал, как привидение, и мой сон словно ветром сдуло. Я выбралась из кровати, поскорей нацепила свой розовый халат и прислушалась. Стук прекратился. Я затаила дыхание и снова прислушалась. Какой-то мужчина выругался и зашагал по дорожке. Послышалось, как скрипнула, а потом резко захлопнулась дверца. Через секунду мотор зашумел и автомобиль тронулся. Все еще в халате, я присела на кровать, а потом откинулась на пуховые подушки — те самые набитые гусиным пухом подушки, что привезла с собой из Техаса. Я глубоко вздохнула, надеясь учуять запах травы из садика у Церковного ручья. Иногда там попахивало луком, словно это был огород, а не сад.

«Дайте же мне отдохнуть, — подумала я. — Дайте хоть минутку покоя».

Когда-то мне снились вещие сны — сны о том, как кто-то умирает. Однажды мне привиделось, что я одеваюсь на мамины похороны, и я проснулась в слезах. Моя сестра Хэтти уверяла, что надо лишь пересказать свой сон в то же утро, и он не сбудется. Только пересказывать нужно сразу после завтрака.

— Мне снилось, что мама умерла, — сказала я, съев колбаски и яйца, — и что я роюсь в своем шифоньере, разыскивая траурное платье.

Через четыре дня после этого мама наклонилась, чтобы вытащить из печи персиковые пирожные, и вдруг упала замертво. Крем от пирожных разбрызгался по всей кухне. Потом, когда я подошла к шифоньеру и вытащила траурное платье, мои руки дрожали так же сильно, как во сне, и я никак не могла справиться с пуговицами. И Хэтти сказала мне:

— Вот что, Минерва, постарайся не видеть снов обо мне.

А в ночь перед гибелью мужа Джо-Нелл мне приснились арбузы. Расколотые, они валялись на дороге, а я собирала корки в свой фартук, чтобы наделать из них варенья.

Тут мои веки стали слипаться, и перед глазами поплыло. Вот и слава богу, мои милые! Меня уносило к Церковному ручью, где трава уже выросла по колено. Она была такая высокая, что щекотала мне ноги, и до того густая, что газонокосилка не брала ее. Кузнечики в зарослях сорняков задорно стрекотали, а в воздухе носилась стайка соек. Где-то очень далеко паровозный гудок наигрывал «Вяжем снопы», один из моих любимых гимнов. Я закатала юбку и заткнула подол за пояс. Солнышко все пригревало, и я принялась негромко напевать.