Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Отец курил и слушал, странно взглядывая на меня и елозя тряпкой по клеёнке.

— А зачем тебе всё это? — спросил он, когда я закончил.

— Что? — переспросил я.

— Ну это… Рассказы, романы… Зачем ты хочешь их писать?

— Как зачем? — слегка опешил я. — Зачем-то же их пишут.

Отец цепко глядел на меня, как бы обретя вдруг уверенность в себе, и с этой уверенностью во взгляде и в движениях затягиваясь и выпуская сигаретный дым.

— А результат-то будет?

— Какой результат? — спросил я, действительно не понимая, что именно он имеет в виду.

— Положительный, — загадочно ответил отец. — Видишь ли… Ты ведь герой. Разве не так? Герой, мужчина, сгусток воли? Так?

Я почти ненавидел его в этот момент. Это не было похоже на обычный сеанс просвечивания. В его голосе была ясно различима не просвечивающая, а уничтожающая ирония, даже агрессия.

— Да! И что? — с вызовом ответил я. — Если для тебя простое мужское поведение — героизм, то я герой!

— Нет, это не простое мужское… Ты именно герой. Не обижайся. Потом ты поймёшь. Ключи я тебе, конечно же, дам. Только запомни одну вещь. Обещай, что запомнишь.

— Хорошо, — нехотя выдавил я. — Обещаю.

— Герои книг не пишут. Вот что тебе нужно запомнить и постараться понять.

…Ключи отец мне, действительно, дал. И не остановился на этом. Через несколько дней он (по подсказке ли матери или самостоятельно прийдя к такому решению) предложил мне прописаться у него. Мы даже вместе сходили в ДЭЗ и паспортный стол.

Затем все инстанции, пока не были выполнены все необходимые формальности, обошёл я один, и всё-таки это было единственное на моей памяти дело, которое, раз взявшись, отец довёл до конца.

Вскоре я совсем переселился в коммуналку, лишь изредка наведываясь в общежитие.

К отцу приходила женщина с припухшими губами. Она оказалась гораздо более усталой и более жалкой, чем представлял себе я.

Мы успели поужинать несколько раз вместе, втроём.

Несмотря на немного измочаленный вид одинокой, интеллигентной профессии, женщины, возраст которой подбирался к сорока годам, Людмила Юрьевна, так звали женщину с припухшими губами (отец же называл её Милой или даже “Милочкой моей”), в практических делах оказалась намного устойчивее и выносливее отца.

Она очень помогла мне с оформлением документов на оставшиеся от отца комнаты.

Вместе с ней мы также разбирали бумаги отца.

Помню, как через несколько дней после отъезда в Киев моей матери, мы сидели с ней у шкафа, перебирая папки и записные книжки. Я сидел на корточках, и Людмила Юрьевна сидела на корточках, молодясь и мальчишествуя по невольной привычке женщины, никогда не имевшей семьи. Юбку для удобства она подтянула чуть повыше колен, и худыми икрами, присев, прижала края её к ляжкам. Я очень хорошо запомнил именно её коленки — в светлых капроновых чулках. Глядя на них, я испытывал в одно и то же время чувства жалости, теплоты и брезгливости, и не знаю, какое из них преобладало.

Балкон был открыт, коробка с мусором несколько дней как выброшена, по цементному полу балкона прыгал серенький воробей и посматривал на нас. Было уже довольно тепло.

Мы задерживали у себя и передавали друг другу бумаги, как люди, рассматривающие в гостях пачку чужих фотографий.

Я надолго задержал средних размеров старую и распухшую записную книжку в чёрном, вытертом до зелени, переплёте, с записями, сделанными химическим карандашом. По датам я определил, что автору записей было девятнадцать-двадцать лет, и с жадностью вчитывался в карандашные каракули — у отца был очень неразборчивый почерк. А в одном месте — через весь разворот огромными прыгающими буквами, наполовину синими и наполовину простыми карандашными (когда, наверное, высыхал грифель) шла кривая надпись: “Это я еду к Абакану на лошади. Пишу в седле…”.

Среди бумаг я нашёл, конечно же, и следы литературных опытов, и даже один вполне законченный рассказ, который, несколько потрудившись, я разобрал, кажется, до последнего слова. Там же в шкафу, между прочим, валялась и отвёртка с комочком коричневой масляной краски, налипшей на металлическое острие, и я подумал, что отец, наверное, этой самой отвёрткой выцарапал на двери “Ширяеву — 2р.”…

На этом месте я хочу навсегда проститься с Людмилой Юрьевной, так взволновавшей когда-то меня своим фотопортретом, и слово в слово привести найденный мною рассказ отца. Пусть это будет ещё одним…

Короче, вот он. Не буду разбирать его литературных достоинств, недостатков и особенностей (если они есть), скажу только, что некоторые места я прочёл с необыкновенным волнением — попадались фразы, словно бы написанные моей рукой.

Толстой как-то сказал о Чехове: читаешь, и кажется, что где-то там, за всеми этими словами тебя ждёт что-то прекрасное, а дойдёшь до конца — там и нет ничего. Не ручаюсь за точность цитаты.

Такими бывают и задницы. Я имею в виду женские задницы, относящиеся к категории задниц зовущих. Добьёшься — а там и нет ничего. Ничего, даже если добьёшься.

Вообще же, задницы бывают разные. И отношение к ним тоже бывает разное. Марат, когда устал от революции, говорил, что все революционные завоевания отдаст за одну крепкую женскую задницу. Его соратник Робеспьер, по-моему, держался до конца. По крайней мере на людях. Задницы не имели для него особенной ценности. Он любил отделять головы от задниц в прямом и переносном значении этих слов. Поэтому и смерть революционеров была разной. Марат погиб очень по-римски, в ванной и от руки женщины, у которой, возможно, была хорошая крепкая задница. А Робеспьер потерял свою лихорадочную голову под гильотиной. Её отделили от задницы. Не помню, бросили ли её в отдельную корзину или все головы сваливали в кучу. Нужно уточнить, это интересно.

Вернёмся к задницам. Бывают уверенные задницы, бывают задницы тупые и задницы чуткие, задницы вкрадчивые и задницы жестокие. Стоит только внимательно приглядеться.

Например прошлым летом я был сражён одной осторожной задницей.

Это было в кафе. Я зашёл похмелиться. Это было совершенно незнакомое кафе, так как ночь я провёл в Медведках и утром шёл пешком к метро и, кстати, думал по дороге о том, что не надо было… Свету Павлову. Она делает всё открыто. Хвастается. А это не есть хорошо. И задница у неё, между прочим, совершенно не одухотворённая, просто очень горячая.

В кафе было прохладней и темней, чем на улице. Дело было утром, и кафе ещё не успело прогреться изнутри. Молодая официантка в сиреневой юбке до колен принесла мне сто грамм водки и компот. Потом она ушла за антрекотом, который я заказал на закуску. Я подумал и крикнул ей вслед: “И ещё сто грамм”. Пока она ходила, я выпил. Через минуту мир изменился. Разные токи побежали от всех вещей ко мне и от меня ко всем вещам. Всё приобрело смысл.