Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Первым заговорил, конечно, Рома.

— Ну что, прониклись? — спросил он. — Велика сила искусства?

Потом он стал рассказывать какую-то бесконечную историю, в которой фигурировала собака, с ужасом от кого-то убегавшая. Когда Рома руками изобразил собачьи уши и то, как они развеваются от ветра у спасающейся бегством собаки, Лиза засмеялась. А я нет. Потому что я уже несколько раз видел этот фокус с ушами.

— Ширяев, ты-то что такой серьёзный в столь поздний час? — стал приставать ко мне Рома.

Я промолчал, поймав себя на том, что желал бы этим молчанием выгодно отличиться от болтающего Ромы. Это моё молчание было совершенно ненадуманным, просто мне, по слабости моей, на мгновение захотелось его использовать. Тотчас же я себя за это обругал.

— Знаешь, что бы он сейчас сказал, если бы тебя здесь не было, — сказал Рома Лизе. — Мол, вы…т тебя хорошенько за каждое суетное слово. На том свете.

Я остался ночевать в общежитии, в комнате Асланова, и довольно быстро лёг спать, хотя ночная жизнь общаги была ещё в разгаре. Но заснуть долго не мог, думая о том, куда ушёл Рома и вернётся ли он на ночь к себе в комнату. Я лежал в одежде, укрывшись аслановским покрывалом, пахнущим половыми тряпками, и чувствовал себя в таком бродяжьем виде очень хорошо и привычно. В то же время я очень волновался, прислушиваясь к звукам кипящей вокруг полустуденческой, полубогемной жизни, хотя жизнь эта и казалась мне тогда чужой и неправильной. Наконец я услышал чей-то пьяный крик: “Вот идёт Асланов, без особых планов!” — это кто-то неизвестный обрадовался появлению в коридоре Ромы.

Вскоре и сам Рома, сильно пьяный, ввалился в комнату и, скомкав зачем-то подушку и одеяло с простынями, упал на них и, повозившись некоторое время, заснул, сразу же начав издавать страдальческие стоны.

Я так никогда и не узнал, где он был эти час или полтора, прошедшие с момента его ухода до момента встречи с кем-то неизвестным уже перед самыми дверьми комнаты.

Сессии прошли. Я сдвинулся на четвёртый курс, а Рома с Деникиным — на пятый. Заяц догонял черепаху…

В институте я бывал, пожалуй, реже, чем следовало, а в общежитие и вообще старался не попадать.

Первое сильное впечатление, которое произвела на меня Лиза, как бы понемногу стёрлось, утихло, и даже встречая её иногда, очень редко, я уже не обращал на неё такого пристального внимания.

Затем, в последующие месяцы, случилось следующее.

Наконец-то я достиг того, о чём долгое время мечтал. У меня были деньги, ещё пока что много денег, отдельное одинокое жильё, никакой необходимости где-либо работать — все внешние условия для писательства.

Кроме этого, я безошибочно чувствовал в себе силу особенного зрения, которым я мог, как мне казалось, видеть и “гад морских подводный ход”. И, если уезжал я в своё время из Москвы в растерянности, то теперь я был убеждён, что я знаю, как нужно жить и как нужно писать, — все мои разбросанные мыслишки и растрёпанные чувства собрались словно бы в тугой и холодный световой пучок некой заворожившей меня идеи.

Этой идее я подчинил весь свой умственный и душевный быт.

Но повела она себя странно. Как-то незаметно она превратилась в мою мучительницу. Однако долгое время я отказывался замечать это.

Ранее, когда я был занят тяжёлым физическим трудом и переносил всяческие лишения, созревающая идея эта шла со мной как бы в ногу и была мне лёгкой и светлой помощницей. Теперь же, когда я заперся с ней в Переделкино и попробовал эксплуатировать её в качестве литературной наложницы, она заупрямилась, помрачнела, стала требовательной и намекающей на какие-то совсем уже запредельные тайны. Короче, из лёгкой и светлой она стала тяжёлой и истеричной.

Но я упорствовал. Убеждённый в том, что я теперь вооружён лезвием неземного холода и остроты, способным вырезать суть любого явления из грубой его видимой корки, я каждый день садился за стол и писал. Всякие почти развлечения из своей жизни я исключил. Иногда я гулял по лесу, несколько мне уже опротивевшему, и очень редко бывал в Москве, где все мои, и без того немногочисленные, окололитературные знакомые посматривали на меня странно и, по всей видимости, начинали принимать меня за тяжеловесного зануду.

В результате, исписав более чем за три месяца сотни листов черновиков, я не написал ничего стоящего. Надежды рушились. Я не знал, что делать дальше.

В отчаянии я с ещё большей горячностью припадал к тем книгам, страницы которых совсем недавно светились ещё для меня каким-то невыразимым, но ясно ложившимся в душу смыслом. Я читал молитвы и подолгу гулял по жаркому сосновому лесу, полному комарья и паутинок, липнущих на покрывавшиеся потом лицо, шею и руки.

Круг, что называется, замыкался.

И вот — случайно (о эти случайности!) я разыскал в старых черновиках рукопись рассказа, написанного когда-то, я хорошо это помню, с тяжёлого похмелья в пустой комнате на Смоленской набережной, незадолго до гибели отца. Рассказ назывался “Почему кошки не смеются”. Я перечёл его. И был поражён.

Мелодия его совершенно совпадала с теми далёкими метафизическими призывами, к которым я с такими усилиями души прислушивался всё это время и к которым желал приблизиться и найти какой-то окончательный на всё сразу ответ, какую-то всеобщую схему и универсальный шифр.

Оказывается, без всяких специальных мучений и страданий я и так уже всё знал в то время, когда писал этот рассказик.

С не совсем прояснившимся ещё, каким-то словно бы ещё только вопросительным подталкиванием изнутри — я отправился на станцию, пахнущую разогретыми шпалами, пропитанными какой-то гадостью, и усыпанную, несмотря на будничный день, по-летнему озабоченным народом, позвонил из телефона-автомата Портянскому и приблизительно часа через полтора уже стоял перед входом в пивной ресторан “Золотой (если не ошибаюсь) фазан”.

Перед входом толпились мужики, сдерживаемые, как на стадионе, охраной и специальными турникетами. Очередь эта была многочасовой.

— Как будем проходить? — спросил я.

— А вот так! — ответил Портянский, прихрамывающей своей походкой решительно устремившись прямо к входу.

— Вот так! — оглянулся он, уже начиная врезаться в самую плотную часть очереди и широко при этом улыбаясь. — Методом насилия!

В середине августа, в чёрный дождливый вечер, в такой вечер, когда понимаешь, что всему (и лету в том числе) есть конец и что осень всё-таки рано или поздно случится, мы с Портянским сидели в сухом, хорошо освещённом, очень шумном и очень прокуренном ресторане ЦДЛ и выбирали “живую” форель из тех нескольких, отражающих свет люстр, скользких тушек, которые держал перед нами на подносе официант в чёрно-белом.