Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

— Как я писал в актах, когда был членом комиссии по списанию ненужных книг — “книги уничтожены путём разрыва на мелкие кусочки”! — сказал я и захохотал, совершенно как Портянский, чему даже сам немного удивился.

— Когда это ты был в комиссии по списанию книг? — спросил Сёма.

— Был, Сёма! Был, дорогой! Ещё и не в таких комиссиях я был! Но это всё чушь, всё не важно, а важно вот что. Как вас зовут? — спросил я Елену. — Меня зовут Андрей Ширяев. Здравствуйте!

— Здравствуйте, Андрей Ширяев, — насмешливо ответила она.

— Извините, я не представил, — засуетился белогвардеец Серёжа. — Это Андрей, это Лена.

— Какая “Лена”?! Деникин, постыдись. “Елена”! Елена, Деникин! — крикнул я, швырнув под стол несвежие уже розы, которые всё это время зачем-то держал в руках, и начиная откупоривать шампанское.

— Пейте, котята и поросята! Пейте, чудесная Елена! — орал я, разливая шампанское.

Я был уже довольно пьян, когда подъезжал к общежитию, но неожиданная встреча с Еленой просто добила меня, словно я без закуски выпил из горлышка сразу бутылку водки.

Мы стали пить. Появилось ещё какое-то вино. Рома, помогая мне в создании образа бесстрашного богемного гуляки, рассказывал, что я как раз и есть тот Ширяев, у которого на коленях сидела та же самая женщина, что и у N (тут он назвал фамилию человека, который на картине, висевшей в кабинете Любы, был изображён рядом со Сталиным). Только у N она сидела на коленях в детстве, ещё очень маленькая, пояснял Рома, зато у Ширяева… В этом месте я прервал Рому, стукнув его по-дружески кулаком в плечо, затем упал на кровать рядом с Еленой и, совершенно потеряв голову, понёс такую, как говорил Портянский, “ахинею”, какой никогда до этого не слышала от меня ни одна женщина.

— Какие руки! — говорил я, взяв Елену за руку и чувствуя при этом себя так, как будто держал не женскую руку, а всё самое красивое и ценное, что было в мире, какой-то слиток чистейшего счастья. — Какие руки! Боттичелли! Елена, я должен поцеловать их. Не отнимайте! Понимаю Клеопатру! То есть не Клеопатру, а тех, кто отдавал жизнь. Я отдам свою, Елена! Не верите?

Плохо помню, как случилось всё дальше, очевидно только, что все почему-то ушли из комнаты, и мы с Еленой остались одни и стали сбрасывать одежду. Всё более и более изгибов и плавных линий открывалось мне, и помню, что мне казалось, что я безошибочно улавливаю тот неизъяснимо единый принцип плавности, который был заложен в эти изгибы, и что именно такая, и никакая другая, плавность была мне всегда нужна, и что я, и только я, могу скользить по этой волшебной кривизне с какой-то сверхчувственной точностью…

Ещё я помню, как вдруг (за спиной у меня) раскрылась дверь и чёткий звонкий голос Аси Дубельт сказал:

— Двери закрывать надо.

И затем, уже за притворённой дверью, этот же голос громко произнёс в коридоре:

— Маталулу всех стран, соединяйтесь!

Не испытывая почти никакого стыда, я вскочил и запер дверь на ключ, и после этого мы уже долго никому не открывали.

“Маталулу” — это на самом деле “моетололо”, просто, рассказывая Асе Дубельт об этом довольно забавном явлении в тот вечер, когда Ася поставила диагноз витальности не то мне, не то Портянскому, рассказывая об этом, я забыл точное звучание слова. Отсюда и получилось “маталулу”.

Маталулу или, правильнее, моетололо — явление папуасского происхождения. Где-то в Новой Гвинее, ещё в тридцатые годы нашего века, проживало племя, имевшее довольно раскованные любовные обычаи. Задолго до ритуального оформления брака каждый юноша мог свободно встречаться с понравившейся ему девушкой под береговыми пальмами, освещаемыми тропической луной, позволяя себе при этом сколько угодно любовных вольностей. Все эти встречи были обставлены сложным и удивительно узорчатым этикетом, требующим тайн, умолчаний, длительных переговоров, которые велись при помощи специально подготовляемых мальчиков или девочек, обязательно находившихся в строго определённой степени родства с влюблёнными. Но и на этом острове были несчастные девушки, и главное — несчастные юноши, которым не хватало любви. Вот такой, отвергаемый всеми, юноша и становился перед выбором — терпеть и молча сносить жизнь без игр и ласк, зная при этом, что проходит она на виду у всего племени, или же стать маталулу, для чего ласки нужно было попросту украсть.

Решившись на кражу и намазавшись пальмовым маслом, чтобы в случае чего его труднее было схватить, юноша пробирался ночью в хижину своей возлюбленной и тихонечко, стараясь не разбудить её, добивался недоступной ему обычным способом близости. В какое-то из мгновений, часто в самое последнее (это зависело от выбора возлюбленной), девушка как бы внезапно обнаруживала любовного вора и немедленно пыталась завладеть его моетололо, то есть набедренной повязкой (от которой и пошло название обычая), чтобы представить её наутро, как доказательство воровства. При этом она начинала громко кричать: “Моетололо!”. Юноша вскакивал и убегал, и вот тут-то и начиналось самое интересное и самое, по выражению Аси Дубельт, “витальное”. Среди ночи вскакивала на ноги вся деревня, дети и взрослые, и с весёлыми криками “Моетололо!” начинала с радостной готовностью беспорядочно носиться в тропических зарослях в поисках беглеца, выскакивая по временам на побережье, озарённое тлением мириадов южных звёзд, чтобы проверить, не прячется ли бедняга, как какой-нибудь тунец, в тёплых волнах. Если, в конце концов, этого несколько своеобразного вора ловили, то позор обрушивался на его голову, если же нет — он оставался героем и победителем, тем более, что в любом случае личность преступника всегда была известна всей деревне.

Очень интересно, между прочим, то, что американский этнограф, описавший это беззаботное племя, указывает, что оно почти совершенно лишено фантазии и неспособно к созданию каких бы то ни было игр, таких, как скажем, бейсбол, преферанс или бильярд.

На следующий после первой встречи с Еленой день всё это я должен был повторить ещё раз и специально для неё, так как она, хотя и ни словом не обмолвившись об Асе, всё же поинтересовалась, а что такое “маталулу”.

Вообще, она была удивительно не ревнива.

Даже несколько месяцев спустя, почувствовав разительную непохожесть моего отношения к Лизе на все предыдущие мои романы и романчики, Елена ничем не выказала своей ревности, она лишь подтянулась и собралась, как и следует настоящему бойцу перед лицом опасности, продемонстрировав окончательность выбора и серьёзность своих намерений.

Некоторое подобие ревности, правда, вызывало у неё моё пристрастие к алкоголю. Но и это чувство появилось в ней не сразу, а только тогда, когда схлынули первые совершенно безумные дни, в которые мы почти не расставались, перемещались из комнаты в комнату и с этажа на этаж, пытаясь найти себе более или менее постоянное пристанище, и даже в женский душ ходили вместе, в качестве знака “стоп” вывешивая в раздевалке на видном месте наиболее характерные мужские части одежды (хотя, невзирая на эти предосторожности, Елене всё же неоднократно приходилось выбегать в раздевалку, оберегая меня от нежелательных встреч, и объясняться с желающими помыться студентками), чем нам удалось вызвать негодование даже среди жильцов литературной общаги, особенно мусульманской их части.