Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Несколько раз я звонил матери и врал ей чёрт знает что, и она передала мне с поездом новую куртку-”аляску” и спортивный костюм, которые я тут же пропил.

Анжела развода не давала.

Так прошла зима.

Даты и события этой зимы все смешались, я помнил “пёстрый зал” ЦДЛ и как все в этом зале по моему почину кричали хором: “Где Е-ле-на?! Где Е-ле-на?!.”, Савельева, которому я бросил зачем-то в лицо двадцать пять рублей, Черноспинкина, Зою Ивановну, редкие трезвые дни, прогулки в эти дни с Еленой в парк у Останкино, мимо вонючего мясокомбината, поход в театр “Эрмитаж”, по дороге в который я надрался и кричал во время спектакля: “Уберите актёров! актёры бегают по сцене, как свиньи!”, помнил отрывочно и достаточно ярко и ещё многое другое, только не помнил самой зимы. Была ли она?

Была ли она именно как время года, как этап, как сезон, как то, от чего так сильно, как я всегда думал, зависела русская литература. Да и может ли вообще быть настоящая литература в Латинской, например, Америке, говорил я, пытаясь в своё время парадоксами поразить воображение Елены, ведь там нет сезонов, увядания, сна и пробуждения — нет того, что каждый год зримо, словно бы на небольшом макете, напоминает людям о смене периодов человеческой жизни, о смерти, наконец…

Отсутствие зимы в тот год заставляет меня вспомнить один анекдот, случай, как утверждал Башмаков, в действительности происшедший с Громом, то есть с Геной Володиным, имевшим кличку Гром за огромный рост, тучность и силу.

Однажды весной, когда почки только начинали набухать на деревьях, Гром выпил в хорошо сплочённой, серьёзно пьющей компании. Пропили несколько дней и несколько недель, потом кончилась весна, протекли летние месяцы, и вот осенью, в конце октября, говорил Башмаков, сильно похудевший Гром вдруг встал, качаясь, с кровати (а в комнате всё так же пили, только состав был уже несколько другим), подошёл к столу, ему налили полстакана.

Гром взял этот стакан и подошёл к окну, выходившему на бульвар и на жиденький скверик на этом бульваре. У окна он выпил водку, но почему-то не отключился как во все дни до этого, а вдруг словно бы даже отрезвел, как бы проснулся. С этим видом проснувшегося от летаргического сна человека он долго смотрел на голые деревья в скверике, и внезапно его что-то встревожило, и он спросил оборотясь:

— Послушайте! А листья были?

…Итак, прошла зима, и в самом конце её в общежитии появилась Ирина. Она нашла меня, как и обещала, хотя трудно представить, как ей это удалось, я, кажется, ничего не говорил ей о литературном институте.

Она приехала (из Вашингтона) в длинной, очень тяжёлой с виду и очень лёгкой на вес шубе какого-то редкостного серебристого меха, с полной сумкой подарков, среди которых было несколько бутылок смирновской водки с красными, а также с синими этикетками. Я словно сошёл с ума, стал открыто таскать её по разным комнатам, показывать всех своих собутыльников, как будто желая поразить её воображение примерами намеренного уродства, похвастаться этим и вместе с тем продемонстрировать ей её полную здесь неуместность.

Это была суббота или воскресенье — один из тех дней, которые Елена проводила у родителей в Серпухове, и вечером мы уже оказались в комнате Лизы, куда вслед за мной набралось много народу из той категории, которые никогда до этого в комнату Лизы не допускались.

Настроение Ирины менялось каждые пять минут, и я помню, что уже поздно вечером, уезжая, она плакала и что-то несвязное обещала…

В этот вечер, вернее в эту ночь, в ту минуту, когда Башмаков и один симпатичный армянин с огромными печальными глазами танцевали цыганочку под пластинку Петра Лещенко, а я, перекрикивая музыку, орал: “Если не было зимы, то не может быть и литературы!”, Лиза подошла ко мне, взяла меня за плечо, я замолчал, и Лиза сказала:

— Если хочешь, можешь остаться.

В её голосе (как ни странно, я это запомнил) прозвучало как бы сожаление о чём-то, но к чему относилось это сожаление, или к кому оно относилось, ко мне или к самой Лизе — трудно было бы сказать. Я остался. Ещё не все разошлись, когда я лёг в одежде на её кровать, накрывшись пледом. Толстухи не было, и соседняя кровать была свободна.

Лиза довольно быстро разогнала всех и, закрыв дверь, в спортивных своих штанах легла ко мне под плед, потом расстегнула ремень моих брюк…

Всё произошло очень быстро, сухо и жадно. Камикадзе, солнечный ветер, горячий пустынный смерч, какой-то самум обжигающим быстрым шелестом пронёсся сквозь наши тела, и я вскоре заснул, обнимаемый сухими горячими руками Лизы и мучимый полной неспособностью понять, что же такое со мной только что произошло.

На следующий день Кобрин вызвал меня на дуэль.

Идущее на смерть вразброску поколенье.

— Посмотрим, кто из нас Печорин, а кто Грушницкий, — сказал Кобрин, когда мы выходили из комнаты Гамлета в коридор.

— Посмотрим, — сказал я.

Мы двигались по коридору к лестнице, чтобы спуститься вниз, в комнату Кобрина, где он должен был взять деньги, и в груди у меня, чуть повыше сердца, накипало упрямое и восхитительное предощущение лобовой атаки. Причём, лобовая атака предстоящей дуэли отличалась от традиционной тем, что наше встречное смертельное сближение должно было произойти не в воздухе высоко над землёй, а в как бы замкнутом бетонными стенами помещении, поэтому уклонившийся и проигравший мог выпасть в сторону в сравнительно безопасное пространство, а выигравший и не свернувший с пути — сильно рисковал разбиться об ожидавшую его впереди стену. В общем, в некотором смысле это была дуэль наоборот — выигрывал погибающий.

Кобрин вошёл в свою комнату, а я ждал его на лестничной площадке. На пороге комнаты появилась жена Кобрина Ольга и, прислонившись к косяку и сложив на груди руки, смотрела в мою сторону ледяными глазами. Я не осмелился ответить ей взглядом — достаточно того, что не пытался спрятаться за коридорным изгибом.

Затем мы купили тархун и поднялись на третий этаж к Тагиру.

Внутри его комнаты раздавались разные шумы — смех, звон, шаги, однако на наш стук никто не открывал.

— Тагир! — крикнул Кобрин. — Открывай! Это мы.

За дверью, на мгновение стихнув, всё так же продолжались шумы. Кто-то ходил крупным шагом от двери в глубь комнаты и обратно. Дверь не открывалась. Тагир не привечал институтскую братию.

— Тагир! — Кобрин ударил в дверь кулаком.

— Не надо ломать замков, — раздался изнутри звонкий и вызывающе весёлый голос Тагира. (”Это Кобрин”, — сказал он кому-то в комнате.) — Кто это такие “мы”?

— А это мы сами хотели у вас спросить! — громко сказал я через дверь на вопрос Тагира. — Открывайте, не пожалеете.