Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Не в тот раз, а немного позже, когда нечто подобное не однажды повторилось со мной, я понял, что чудесное это состояние (если оставить за скобками физиологическо-химические особенности утреннего пития) было связано с тем, что мы пили портвейн именно утром рабочего дня, в то самое время, которое испокон веку отведено людьми для забот. И это делало столь распространённое занятие, как отхлёбывание из горлышка приторно-сладкого и немного даже вонючего вина — каким-то маленьким безумием, как бы ритуальным, совершая которое мы переступали, может быть, совсем невольно, через обыденные практические правила и сбрасывали при этом с себя их тяжесть, а заодно и всякую тяжесть вообще.

Это был не самый безумный и не самый большой из поступков — выпить с утра портвейна, и всё же…

С годами же, как мне кажется, я разгадал тайну необыкновенной силы, с которой притягивают к себе безумные поступки (вне всякой зависимости от их нравственного содержания), такие поступки, совершение которых не оправдывается никакими соображениями рассудка, выгоды или чувства самосохранения. Смысл их, по-моему, следующий. Это бунт против страха и освобождение от страха перед жизнью. Именно в этом бунте и в этом освобождении заключена причина того пронзительного, ни с чем не сравнимого наслаждения, которое следует за их совершением и сила которого зависит лишь от размера поступка и, следовательно — от размера безумия. Что, например, испытывает человек, отдающий ближнему последнее? Не тот, кто отдаёт многое, при этом ещё многое оставляя себе, а безумец, лишающийся, может быть, чего-нибудь незначительного и даже жалкого, но действительно последнего и поэтому необыкновенно ценного, а зачастую и жизненно важного для него? Зачем приговорённый к пыткам и смертной казни и отпущенный под честное слово возвращается к своим палачам, хотя имеет возможность скрыться и избежать мучительной смерти?

Однажды я прочёл рассказ о человеке, который решил покончить с собой, назначил дату и застрелился в точно назначенный день. О своём решении он объявил товарищу, которому когда-то ссудил какую-то сумму денег. Спрашивается, зачем этот человек накануне последнего из своих поступков принимает от товарища деньги и зачем тот товарищ, твёрдо зная, что самоубийца не отменит своё решение и что последнему уже никогда и нигде не понадобятся никакие деньги, всё же возвращает долг точно в срок, который истекает ровно за день до самоубийства? Каков смысл этого танца, исполняемого людьми с отточенными нравственными движениями? Заботит ли этих людей что-либо, кроме красоты этих движений, например, — соответствие своих поступков каким-либо принятым в обществе нормам морали?

Защищая в себе жизнь, мы защищаемся от жизни. При помощи рассудка и общепринятых правил мы воздвигаем вокруг себя основательные стены, которые придавливают нас, как панцирь придавливает черепаху. Поступок же освобождает и разрушает эти стены, и вместе с волной безумия (и так часто следующими за ним — разорением, болезнями, смертью) на нас обрушивается изумрудная волна настоящей жизни.

С самых нежных лет меня влекли дальние отголоски той силы, что ворочается в высоком безумии, и, поверьте, слышал я их, не только отправляясь утром за портвейном…

Как бы то ни было, а пить по утрам я полюбил задолго до того, как возникла потребность похмеляться с целью избавления от мучений.

Однако и значительно позже, когда такая потребность появилась, чудесное ощущение пронзительной безудержной свободы и оторванности от жирной почвы каждодневных забот всё ещё продолжало посещать меня, только теперь уже для этого недостаточно было невинного глотка портвейна, а требовались многодневные и всё более мрачные попойки.

Вот, очень приблизительно, то состояние, в котором около полудня я вошёл в салон Гамлета.

— Прыйшов я в общагу, та й на шару нажравсь, и з якымтось жлобом на сэкирах подравсь! — пропел я, переступив порог.

Добавить к этому было нечего, так как в комнате, на поставленных углом кроватях, перед журнальным столиком сидели рядком и мирно беседовали три молодые женщины и эти женщины, напомню ещё раз, были: Катя с мелко завитыми тёмными волосами, близоруко и надменно, расширенными зрачками посмотревшая на меня; Елена в каких-то новых джинсах, обтягивающих её удивительные, словно у восточной статуэтки, бёдра; и немного странная, некрасивая, но обладавшая секретом становиться неотразимо привлекательной в пьяном виде, сероглазая Лиза Петрова.

К тому, что Катя, с которой я когда-то пережил кратковременный роман, всегда находилась рядом с Еленой, я уже привык, но Лизе не следовало быть здесь.

“А где же, в таком случае, Ирина?” — подмывало меня спросить у Гамлета.

Я сразу увидел, что Лиза пьяна, и удивился этому, затем пожалел её, и затем уже подленько обрадовался, так как это всё-таки делало менее сложным то положение, в которое я неожиданно попал.

Когда я запел песню про жлоба, который бесплатно нажрался в общаге, из-за спин Кати и сероглазой худенькой Лизы, от которой, когда я смотрел на неё, словно шёл горячий сухой шелест, высунулся лежавший на кровати Ваня Беленький. Счастливо улыбаясь мягкой и даже, я сказал бы, интеллигентной какой-то улыбкой, он, приветствуя меня, продекламировал:

— Вот Ширяев —

Всё швыряет!

И захихикал, прикрывая рукой свой рот, обросший мягкими светлыми усами и декадентской бородкой.

Ваня был родом из Архангельска и был известен несколькими прекрасными стихотворениями о северной природе (одно из которых, о снегирях, горячо капающих на — каким-то последним звоном звенящие — мёрзлые ветки деревьев, было и, возможно, так и осталось, его наивысшим достижением в поэзии), своим, оставшимся в прошлом, романом с одной популярной эстрадной певицей и тем, что однажды, будучи очень пьяным и уписавшись в постели какой-то молодой писательницы, не растерялся, а произнёс, пожав плечами, слова, ставшие впоследствии крылатыми. “Так бывает”, — сказал Ваня…

Хрупкий и лёгкий, как птичка, Ваня время от времени подымал из-за женских спин свою голову, чтобы выпить или просто оглядеть всех, улыбаясь при этом широко и не совсем бессмысленно. Он был умён, мягок и, как бы это ни казалось странным, интеллигентен. Пил он много, годами, не делая почти никогда даже самых небольших перерывов, но как бы заранее зная свою горькую судьбу и своё предназначение и спокойно соглашаясь с ними, из-за чего казался всегда островком доброты и уравновешенности в том взвинченном и ненормальном мире, в котором мы все тогда жили.

— Беленький, пей! Пей, сукин сын! — хохотала Катя и целовала его в лоб.

Она тоже, видно, была пьяна и находилась в редком для неё состоянии оживлённой весёлости.