Михал Витковский - Марго

Текла…

И текла…

И еще раз т.

Глянул я в воду, и дыхание у меня перехватило. Это был Я. Прекрасный. Пропадающий на этом неугодье, в этой колее. Без золотой рыбки. Даже хотел руки на себя наложить. Пошел я в конюшню, потом в кузницу. Кузнеца, пана Кази, в кузнице как раз не было. Украл я самое жуткое дерьмо, какое в этой кузнице только нашлось, такая большая трехлитровая банка с говном каким-то, пастой для конских подков, для ковки, страшно воняло. Подковы им покрывали, чтобы не ржавели. Взял я ее домой, ну и съел. Лег я на кровать. Думал, все, конец. Ох, и потекла во мне река…

Текла…

И текла…

И еще раз т.

…и так настойчиво, так упорно текла, что я в конце концов почувствовал в себе топот конских копыт, табун, проносящийся по степи, короче, понесло меня! Топот, весна, земля из-под снега показалась, первая трава появилась, а я бегу, прямо-таки несет меня… будто по взлетной полосе, того и гляди оторвусь от земли! Никаких препятствий нет у меня на пути! Сам я не двигался, но что-то во мне рвалось, и понял я, что с такой пастой сделать карьеру как два пальца об асфальт! Останавливаю бег и сублимирую его в карьеру! Чувствую, топот копыт во мне, несется эскадрон в атаку на все, точно таран какой летит, сметая все на своем пути!

Я встал, трясущимися руками сорвал с себя одежды и голый подошел к зеркалу в шкафу. Волосы руками взъерошил. Редкие, слишком редкие… Я уже знал, что поеду в Сувалки… Да что там в Сувалки! В саму Варшаву, на кастинг! Я увидел все с совершенно другой стороны. Уже не было этого вечного «а куда мне в Варшаву, засмеют меня, и не такие молодцы пробовали». Теперь стало так: «Если не я, то кто?! Не боги горшки обжигают! Такого молодца, как я, там еще не видели!» Стакан не наполовину пустой, а наполовину полный! Все равно самое важное — волосы! (Немного коротковаты.) Лишь бы мордашка была ничего, лишь бы татушек наколоть больше, чем у других, картинок из щетины наделать, нести всякую чушь, ругаться по-черному, тормозить сильнее остальных — вот тебе и звезда! Моя жизнь несмотря ни на что пока еще не закончилась! Вздохнул я глубоко, с облегчением, и встал на дыбы, как конь перед скачком через барьер. Я знал, что одолею, но не знал, что меня ждет жестокая борьба.

Взглянул я в зеркало. Ну нет, с такими латаными портками карьеры не сделаешь. Втянул я живот, которого тогда у меня, честно говоря, совсем не было. Выпрямился, высунул язык и осмотрел его, заглянул в горло, откашлялся, стал распеваться, чтобы проверить, как там у меня с голосом, смогу ли петь, потом встал спиной, голову повернул и с такого полоборота сделал выражение лица, как на клипе. Прищуренные глаза и сигарета лихо из левого краешка рта торчит. Задница ничего себе. Но от работы в кузнице траур под ногтями, каждый тебе скажет: «Рыбой воняешь». Нужны деньги, чтобы этого пацана из зеркала переделать в городского. Такого, как эти звезды на Польсате, на TVN’e. Ну и побольше подковной пасты. Значительно больше.

В кузнице толстый кузнец, пан Казимеж, берет клещами подкову, сует ее в огонь, раскаляет докрасна, а потом изо всех сил бьет по ней молотом. Снова хватает щипцами раскаленную до оранжевого цвета подкову и сует в ведро с холодной водой. Ад, шипенье, клокотанье! Вытирает руки о кожаный фартук. Вонь, вода мутнеет, все затихает. Кузнец прибивает подкову к конскому копыту.

— Пан Казя, дадите мне немного этой мази подковной…

— Сала?

— Его.

— На что тебе? — наверняка под защитными очками подозрительно сощурил глаза.

— …

— Ты с этим смотри. Ты с ним осторожно. Это дело такое… в зависимость попадешь.

— …

— Топот?

— А вы уже знаете?

— Знаю, знаю.

— И что?

— Не пользуюсь. Предпочитаю березовый сок.

— Не пользуетесь?

— Нет. Предпочитаю спокойно. Постепенно. Достойно. Человек не конь, чтобы нестись сломя голову.

— Дадите?

— Бери, сынок, в банке из-под огурцов, на столе, рядом с гвоздями. Не злоупотребляй этим делом.

— Я буду осторожно.

— Помни, что ты не конь. Никогда не известно, куда тебя эта гадость унесет. Да-а-а, видать, теперь ты в Рудке не скоро появишься…

Тогда я кузнеца расцеловал в усатую морду, вскочил на коня, руки вскинул над головой, точно какой-то варшавский памятник, и крикнул триумфально:

— На Варшаву!

А конь заржал, тоже триумфально, и триумф разнесся по воздуху.

— Варшава, Варшава… А существует ли вообще эта самая Варшава, кроме как в теленовостях?

— Существует, пан Казя! Там снимают все фильмы. Вы еще обо мне услышите! В теленовостях! — Сердце мое колотилось не в грудной клетке, а где-то в ушах, когда я ту банку брал. А сам думаю: блин, щас как инфаркт меня свалит! А в банке что-то творилось, что-то ходило, что-то бурлило, что-то вырывалось наружу — то же самое, что и во мне.

— А вы знаете, сколько на телевидении зарабатывают? Сто тысяч в минуту зарабатывают! Ур-ра-а-а-а-а!

Я все продал: магнитофон, видак, занял у родителей несколько тысяч и поехал на кастинг в Варшаву. Банку и весь багаж оставил на Центральном, там под землей есть такие ячейки: бросаешь пять злотых и держишь. Только я немного отложил себе в стаканчик из-под йогурта, чтобы лизнуть перед самым выходом.

Бакенбарды сделал себе оригинальненькие, волосы обесцветил, в солярий на Иерусалимских Аллеях сходил. Само собой — к косметичке. К парикмахеру! Остальное инвестировал в клепаную кожу, ковбойские сапоги из «Галереи Мокотув», и иду. С сумками. Хоть новая обувь жмет. Кастинг проходил где-то на Гаражовой. Дождь как из ведра. Противная Варшава, очень противная, не то что Сувалки или у нас, в Рудке. А они стояли. Сотни таких, как я, при полном параде. С той только разницей, что сразу видно — городские, лучше ориентируются в тенденциях, потому что все до одного как из телевизора. И те, кто умеет петь, и те, кто совсем отчаялся: «Я знаю, что не умею петь, но, может, жизнь настолько бессмысленная, что уж и не знаю, может, хоть здесь что-нибудь случится». А еще были люди — прирожденные звезды. И такие, которые хоть немножко, но сумеют напеть. И такие, кто пришел под девизом «я здесь для прикола». А конкретно крейзанутые — были и такие — доставали стволы, то ли настоящие, то ли водяные, и стреляли в жюри. И все одеты так, чтобы на себя внимание обратить, и если бы кто пришел нормально, обычно одетый, тот как раз и выделился бы.

Быстро все на себе поправил в туалете: крест на груди Христом наружу, шевелюру аптечным пергидролем обесцвеченную, над которой дождь изрядно поглумился, сигаретку быстренько, несмотря на строгий запрет, выкурил. Срачка на меня напала на нервной почве такая, что боже ж ты мой! И тогда я напоследок еще пасты лизнул.