Феликс Кандель - Смерть геронтолога

В то последнее утро Сасон звонил так отчаянно‚ что разбил стеклянный колокольчик. Пошел покупать новый‚ а продавец спросил: для чего? "Отгонять злых духов". – "Вы приезжий?" – "Нет‚ здешний". – "Не звоните понапрасну‚ – сказал продавец в ущерб собственным интересам. – В этом городе действуют иные силы". И день наполнился горечью‚ последний его день. В то самое утро‚ в первые его часы‚ вдвинулся во входную дверь пугающе странный незнакомец. Плащ до пят закрывал фигуру. Поднятый воротник упрятывал голову. Шарф был обмотан вокруг лица‚ шляпа нахлобучена до бровей‚ черные очки перекрывали глаза. "Геронтолог Сасон?" – "Он самый". – "Продление жизни?" – "По мере возможностей". – "А зачем? Такая жизнь: зачем ее продлевать?" Сердце Сасона дало долгий пугающий перебой‚ словно засомневалось‚ стоит ли тратить усилия. "Рождается человек, – сказали через шарф, – и видит поначалу всё вверх ногами. Предположим?" – "Предположим", – согласился Сасон. "Кто возьмется целый мир в его глазах перевернуть с головы на ноги? Где этот храбрец‚ этот мудрец‚ этот талант? Можно перестараться и сделать полный оборот. А можно полениться и ничего не сделать. И ребенок обречен до конца дней видеть мир перевернутым". – "Это не ко мне‚ – пошутил Сасон. – Это к глазнику". Но шутка не была принята. "Я – тот ребенок‚ – сказали строго. – Я от рождения вижу мир перевернутым и в данный момент разговариваю не с вами‚ а с вашими ногами. Всю жизнь я остерегался чужого влияния‚ а потому сохранился таким‚ какой появился на свет". Помолчал немного‚ чтобы Сасон уяснил сказанное‚ приблизил лицо к лицу‚ – сердце вновь дало перебой. "Имею вопрос: как быть с душой?" – "С душой"‚ – повторил Сасон. "С душой. Душа – она тоже видит мир перевернутым?" Этого Сасон не знал. Этого‚ повидимому‚ никто не знает до поры‚ до времени. "Я не хочу видеть ангелов вверх ногами‚ – решительно сказали через шарф. – И серафимов тоже. Желаю разговаривать со Всевышним лицом к лицу. Там. Наверху. Пора кому-то довериться на старости. Что можете предложить?" У Сасона бывали озарения. У Сасона бывали моменты‚ когда спину холодило от удачной находки. "Вам ничего не надо делать‚ – сказал. – У вас всё в порядке. Это мир вокруг перевернут. С него мы и начнем". – "Думаете?" – "Уверен. Первый сеанс – в понедельник..."

Геронтолог Сасон был жаден до жизни‚ жаден до приключений: большой‚ плотный‚ в меру полноватый‚ скороспешный и расторопный‚ как проказливый‚ озорной сатир‚ обласканный всеобщей приязнью. Говорил быстро‚ с задыхом‚ будто на коротком дыхании‚ с секундной паузой для обдумывания‚ голосом глуховатым‚ с певучими наполнениями; глаза посверкивали на переносице‚ словно лампочки с перекалом. Легко загорался в разговоре‚ заражая окружающих. Потирал руки в возбуждении‚ ладонь о ладонь. Получал наслаждение от наплыва клиентов‚ хорошей еды‚ очаровательной женщины‚ мощного автомобиля. Водил машину мягко‚ руля касался ласкаючи‚ в манере обхождения с механизмом проглядывало обращение с себе подобной: как трогал‚ раздевал‚ ласкал и укладывал‚ обволакивая вниманием‚ ненавязчиво отдавал многое‚ чтобы получить еще больше. Чувствовалось‚ что ему нравилось жить‚ быть таким‚ каков есть‚ заниматься тем‚ чем занимался‚ предлагать‚ настаивать и добиваться; нравилось нравиться другим. Незнакомец ушел‚ а Сасон задумался‚ перебирая годы свои. Что было истинным‚ а что вверх ногами‚ с чем свыкся‚ влекомый сердцем и глазами‚ а что принимал за естество. Но разобраться не смог‚ вновь испугавшись подступления старости‚ которая расставит всё по местам. Да и что можно распознать стиснутому по бокам стенками-шорами‚ придавленному сверху громадой-потолком‚ поджатому снизу бетонным полом? Распахни до бесконечности стены‚ отодвинь горизонты за горизонты‚ сядь на крыше зачарованным свидетелем‚ чтобы раскрылись глаза в слепоте прозрения‚ – что же Сасон? К полудню Сасон подумал: надо кому-то довериться‚ и принялся искать в справочной книге телефон опытного геронтолога.

2

Наконец-то Нюма бастует. Первый в жизни раз. Причины забастовки ему не вполне ясны‚ но это не убавляет удовольствия: любая причина хороша‚ чтобы вкусить сна в неурочный час. "Нюмеле‚ – говаривала некогда бабушка Муся. – Дураку спешить некуда. Ты бы уже встал‚ и ты бы уже умылся". Но Нюмеле не вставал с постели. Нюмеле мечтал вслух: "Вы кто? Счастье. Чье? Ничье. Тогда моё!" Бабушка Муся терпеливо его выслушивала‚ затем сообщала на идиш: "Дурак без дождя растет". Здесь бабушки нет. Бабушки нет нигде и надолго‚ но раз в неделю Нюму навещает престарелая Дора Ильинична‚ бывший московский адвокат‚ варит ему обеды и пришивает пуговицы по сносной часовой оплате. Дора Ильинична живет экономно‚ на малое пособие; она не одобряет Нюму‚ который покупает продукты без разбора‚ и оттого он срывает наклейки с ценами‚ чтобы не расстраивать старушку. Дора Ильинична числит себя девицей и поясняет случившееся‚ помешивая суп в кастрюле: "Наши мальчики ушли на войну в первый день. И не вернулись. Мы работали‚ недоедали‚ тянули лямку не один год‚ отчего поблекли и потеряли неотразимость. Тем временем подоспели иные девочки‚ проворные‚ цеплючие‚ с острыми зубками‚ шустрыми язычками‚ – им и достались победители той войны". Дора Ильинична не прочь пригубить рюмочку‚ и они чокаются черносмородинной наливкой из далеких заморских земель. Глаза загораются. Сеточки на щеках розовеют. Признания – их не удержать. "У меня был знакомый. С серьезными намерениями. Порядочный человек‚ если это слово вам что-то говорит‚ профессор нравственных наук‚ который умер от унижения. Вы‚ конечно‚ не поверите; никто не поверил: от унижения не умирают‚ от обид-оскорблений‚ – тело отправили на вскрытие". Чокаются во второй раз той же наливкой. Щеки пламенеют. "Сварю сто обедов‚ – мечтает Дора Ильинична‚ – накоплю на билет и поплыву в Афины. С заходом на Родос и Сирос". Эта женщина всё знает‚ всем интересуется‚ заодно с Нюмой страдает от неурядиц. "Мои соседи‚ – говорит она‚ – выбрасывают мусор через окно. В пластиковых пакетах. Это гигиенично‚ но это варварство". Нюма огорчается. Она огорчается тоже: "Эту землю надо любить‚ Нюма‚ очень любить‚ не делать поспешных выводов‚ а, главное‚ опасаться шаманов‚ которые завораживают. Тогда ничего – жить можно". И затевает блинчики с мясом‚ которые у бабушки Муси выходили вкуснее. "Что вы хотите от одинокой женщины? – говорит Дора Ильинична. – Я никогда не готовила для других. А для себя кто будет стараться?"

Нюма валяется в постели в порожние дни‚ оглядывая пути свои‚ неприметно увядая в беспокойстве существования: проклятая привычка – додумывать до конца. Знающие люди разъяснили: когда умирает праведник‚ в мире накапливается зло; заслуги праведного человека более не отвращают беду‚ что умножает скорбь и повергает в отчаяние. Нюма увидел по телевизору похороны великого праведника‚ несметное многолюдство в черных одеяниях – морем бурливо стенающим‚ горестным воплем до облаков‚ и тревожится теперь в непокое в ожидании Гласа Негодующего: "Доколе этот народ будет испытывать Моё терпение?.." Десять тысяч невежд двигаются ощупью в ночи незнания‚ не ведая‚ обо что споткнутся. Десять тысяч спорщиков со Всевышним посягают на главное в уловлении умов. Десять тысяч путаников поколения "ходят во след вещей‚ которые не принесут пользы". Десять тысяч наглецов хватаются за разъяснение установлений‚ о которых не дозволено помыслить. Десять тысяч глупцов упражняются в скудоумии‚ умножая число несообразностей. Один мудрец‚ сподобившись откровения‚ подвигается к границам познания в муках и сладости одиночества. "Нюма‚ – говорит Дора Ильинична‚ бывший московский адвокат. – У меня было много начальников по жизни. Значительно больше‚ чем у других. Вам я скажу‚ наученная неласковым прошлым. Гражданским и уголовным кодексом‚ которые знала наизусть. Когда нет естественной доброты‚ придумывают идеи‚ программы с лозунгами‚ чтобы принести в мир гармонию. Природной доброте не нужны лозунги". И берёт у Нюмы книги на время‚ старые‚ не раз читанные‚ чтобы насладиться в последний раз‚ страницы огладить – ладонью по лицу. "Я с ними прощаюсь‚ Нюма. Перед уходом. С друзьями положено прощаться. Вы молодой‚ вам пока не понять".