Феликс Кандель - Не прошло и жизни

Пушкин глядел сверху вниз‚ задумчиво склонив тяжелую голову.

Пушкину было известно всё наперед‚ и потому он не радовался‚ не гневался‚ не злорадствовал‚ а только печалился по поводу.

Сколько их проходило мимо него‚ пробегало‚ проскальзывало‚ проползало на карачках – не на ком остановить взгляд.

Даже когда они перетаскивали его с бульвара на площадь‚ эти хлопотливые муравьишки‚ ночью‚ по-воровски‚ торопливо перекатывая на катках на опоганенное заранее место‚ он и тогда не поднял голову‚ не защитился‚ не поинтересовался даже‚ к чему эта суетня.

А мог бы.

А надо бы.

Рядом с Пушкиным застыл Фишкин‚ старый еврей Фишкин‚ мудрый и убогий‚ маленький и самоуверенный:

– И долго буду тем. Любезен я народу. Очень долго.

Сегодняшний старик упал рядом с ним‚ зацепившись протезом за коварный выступ. С грохотом и плашмя‚ как падают широкие‚ сырые доски.

– Нет‚ весь я не умру‚ – пообещал ему Фишкин. – На это и не рассчитывайте.

А сверху уже заныло‚ нарастая‚ буравя‚ прокалывая перепонки‚ отдаваясь игольчатой болью в дупле разрушенного зуба. Мерцающее и округлое нимбом зависло над терпеливым Пушкиным‚ и оттуда искрило заметно‚ острыми лучиками по сторонам.

– Это я бы украл‚ – с завистью сказал Фишкин. – Такую штуку я бы с удовольствием у вас украл.

Лучик из нимба продлился донизу‚ обтрогал‚ как обклевал‚ лежащего‚ загустел и налился силой‚ мощная волна пошла по нему сверху вниз‚ потом снизу вверх..‚ и старик оторвался чуть от земли‚ завис без поддержки‚ как в хорошем цирковом номере.

– Сволочи‚ – устало сказал бегун. – Ваша взяла‚ ублюдки.

А сапоги уже загрохотали за углом.

Два сапога от одного гения. Всех времен и народов.

Которому поклонялись когда-то. Жертвы приносили. Фимиам курили. Гимны слагали. Оды посвящали. Жизни отдавали.

А потом взорвали.

Рухнул гений на спину‚ переломившись в коленях‚ затылком долбанулся об асфальт‚ и лежал так‚ и глядел‚ пока поднимали его на прицепы‚ везли по городу‚ резали на части и закидывали в плавильную печь‚ а он всё глядел и глядел‚ будто запоминал их‚ врагов своих‚ для будущих казней-мучений‚ пока не расплавился окончательно‚ и два глаза – две дыры – сгинули в огненной лаве.

А сапоги остались на постаменте.

Сапоги стояли рядком‚ нелепыми огрызками от свергнутого гения.

И со стороны казалось‚ что оставили их нарочно‚ для нового памятника‚ чтобы не тратиться еще раз на обувь‚ – так казалось со стороны‚ им‚ привыкшим ко всему‚ отвыкшим от всего‚ согласным на всё. Да и на самом-то деле‚ а почему бы новому гению не употребить сапоги от старого? Малы – разносит со временем. Велики – навернет портянки. Если уж идеи прошлого разнашивают по ноге‚ то сапоги сам Бог велел! Хорошие еще сапоги: крепкие головки‚ несбитые подошвы‚ железные голенища.

Утром приехали за ними‚ а сапог-то и нет.

Спрыгнули сапоги с постамента‚ ушли самовольно с площади‚ затерялись во времени. Только слышно порой‚ как грохочут они за углом: железные сапоги на железной подошве. Затаптывают по одному. Сводят счеты.

Пробовали их поймать, сети рвут. Пробовали из пушек расстрелять, снаряды отскакивают. Пробовали динамитом‚ пробовали атомом: один результат. Только своих побили – не счесть! Новых не поспевали заводить.

Создали комиссию‚ провели расследование: кого затаптывают и за что. Тех‚ кто раскрывается‚ передает сокровенное‚ глубинное‚ личное: так решила комиссия.

Вчера раскрылся, сегодня затоптали.

Вчера выплеснулся, сегодня задавили.

Вчера поделился, сегодня некролог.

Давят и давят – кишки на асфальт. Два сапога от одного гения. И шаг из-за угла: по их душу. Лучик из нимба: иглой в нерв. И горбушка уже упала сверху. Горбушка-поощрение за удачную облаву.

– Суки‚ – уныло сказал бегун. – Топчите уже‚ паскуды. Кровь из глаза‚ мозги из ушей.

– Счас‚ – ответили. – Будет тебе финиш.

Висел плашмя старик беззащитный.

Стояли вокруг старики беспомощные.

И Пушкин – чтобы не мараться о потомков – заложил руки за спину.

Тут – топ-топ-топ – набежали стадом туристы‚ сомкнулись пыхтящей массой‚ перекрыли тугой луч‚ и старик на протезе шмякнулся лягушкой о землю‚ охнул коротко.

– Памятник Пушкину‚ – зачастила женщина. – Александру Сергеевичу. Поставлен при царизме. Переставлен при социализме. На постаменте его стихи. Кто не видел – поглядите. Кто не читал, почитайте. Кто неграмотный, послушайте.

– К нему не зарастет‚ – важно сказал Фишкин. – И друг степей калмык.

– Правильно‚ товарищ. Спасибо в общих чертах. Вопросы есть?

А они уже храбрые: пообвыкли в столичной жизни. Они еще пуганые‚ на перепутье дорог: то ли в магазины бежать‚ то ли культуру повышать.

– Девка‚ это чего это у него над головой? Кругляшок эвон! Как у святого.

– Товарищи‚ наука доказала‚ что святых нет и быть не может. А также ангелов и пророков. Нимб над головой – атмосферное явление. Преломление света. Оптический обман народных масс.

– Дура‚ – сказали из нимба. – Убить‚ чтоб не мучалась. Такую в будущее пускать – только время пачкать.

А она:

– Вопросы есть? Вопросов нет. Пройдемте дальше.

– Куды?! – завопили из кучи и оскалились‚ и ощерились: откуда что взялось. – А фонтан? Положен фонтан! Деньги уплачены.

– Будет вам фонтан‚ – сказала с ненавистью. – Чтоб вы им подавились!

Пыхнули огни подсветки.

С шумом рванула толстая струя из глубин каменной вазы‚ отшвырнула светящийся диск высоко и вбок.

Вой. Писк. Визг. Грохот падающей воды. Цветные‚ скачущие пятна.

Три старика под шумок убегали с площади.

Мимо Пушкина‚ склонившего голову в непотребстве шума и света.

Мимо группы туристов‚ откуда разбегались по магазинам малыми‚ вороватыми кучками.

Мимо остервенелого фонтана‚ изрыгавшего в ярости проклятия массы цветной воды.

И остановиться боязно. И оглянуться страшно. И попрощаться некогда. С площадью. С домами. С задумчивым Пушкиным.

Ай‚ Пушкин‚ друг Пушкин‚ что же с тобой сделали?

Что они делают с нами?

Время сучье – племя собачье.

2

Распахнулся на пути бульвар: емкий‚ щедрый‚ раскидистый. Назначение которому быть лесом‚ заселиться шустрой живностью‚ свить гнезда по веткам‚ растить боровики с подосиновиками‚ наливать соками малину с ежевикой‚ обрастать понизу папоротником и заячьей капусткой. Судьба которому оставаться бесплодным‚ питать иллюзией‚ манить обещанием.

Ах‚ Страстной‚ Страстной! Неиспользованная земля. Задавленные побеги. Обстриженные по ранжиру кусты.

И всё же. И всё же!

Почему-то я выделил тебя‚ Страстной‚ первый среди чужих‚ последний среди своих бульваров. За тобой мрак‚ холод пространств‚ чужая земля раскинулась за тобой‚ скованная льдом безразличия‚ где не оставишь сердце свое‚ не прикипишь намертво‚ неоглядно.