Амин Маалуф - Врата Леванта

Когда бои усилились и подошли совсем близко к месту нашего заточения, Сиккин впал в состояние экстаза. Все прочие — безразлично, больные или санитары, — жили теперь в постоянном страхе, что Клиника будет захвачена. Это была настоящая крепость с крепкими высокими стенами и наблюдательными постами на крыше. Любой из двух находившихся по соседству армий она могла приглянуться в качестве бастиона или даже штаб-квартиры. Или соблазнить каких-нибудь вооруженных проходимцев на грабеж: в этом убежище для богатых психов, конечно, были собраны сокровища — на худой конец сгодился бы и какой-нибудь сундук с пожитками, которые можно продать… Чтобы избежать подобной опасности, Давваб платил главарям мелких окрестных банд «премию за покровительство».

Кажется, я уже говорил, что пациенты Клиники не слишком высоко ставили как «внешний мир», так и «внешних» людей. То, что происходило сейчас, лишь доказывало правоту подобных взглядов. Один только Сиккин радовался, тогда как в большинстве своем наши пациенты покачивали головой с понимающей усмешкой, словно желая сказать: «Я же знал, что этим все и закончится!»

Один я был в ужасе. По причине, о которой никто не догадывался, за исключением Лобо, ибо я ему открылся, и он тщетно пытался меня успокоить: я боялся, что Надя, узнав об этих событиях и опасаясь за мою жизнь, ринется спасать меня. Нет, я не хотел, чтобы она приезжала. Не хотел, чтобы она рисковала собой. Только не теперь — пусть сначала все войдет в привычную колею.

Сейчас мне известно, что она уже не была расположена к авантюрам подобного рода. Познакомившись не так давно с молодым человеком, она вышла за него замуж. А потом уехала с ним в Бразилию. В тот момент, когда я больше всего опасался безумной выходки с ее стороны, она была беременна и находилась на другом берегу Атлантического океана… Всего несколько дней назад я узнал, что она дала зарок назвать своего ребенка — будь то мальчик или девочка — Баку. Именно так она намеревалась хранить отныне память обо мне. Обо всем остальном — скачках и битвах в духе Рокамболя — больше не было и речи…

К великому счастью, ибо атмосфера вокруг лечебницы накалялась. Бойцы противоборствующих армий обзавелись еще более грохочущим вооружением, и мы уже не могли ни спать, ни есть, ни читать, ни играть в карты, как прежде: мы постоянно торчали у окон, испуская вопль при каждом разрыве снаряда и теряя остатки разума.

И в один прекрасный день вдруг исчез Давваб. Во время короткого затишья мы увидели, как он сел в машину и укатил. Полагаю, сотрудников своих он об этом известил, так как к вечеру того же дня весь медицинский персонал испарился бесследно. Что же касается нас, пациентов, то было решено ничего нам не говорить. Нет, ни единого слова не было произнесено. Вероятно, все сочли, что перевозить нас в безопасное место слишком затруднительно, а сказать правду — опасно, ибо это могло бы вызвать непредсказуемую реакцию. И нас просто предоставили самим себе.

Когда мы это поняли, уже стемнело и стрельба возобновилась. Клиника не была захвачена лишь по одной причине: она находилась на ничейной земле между двумя враждующими сторонами. Они сражались с таким остервенением именно в надежде овладеть будущей крепостью раньше соперника. Ближайшие дни обещали быть страшными. Страшной была и перспектива завтрашнего дня, который пройдет без зловещего снадобья. Зловещего, но, увы, необходимого: я не решался представить себе, что может случиться, когда пациенты, внезапно лишенные транквилизаторов, начнут один за другим впадать в буйство.

Всю свою жизнь я буду вспоминать о той ночи. Мы сидели на некоем подобии балкона с колоннами, на втором этаже. Обычно это место предназначалось для медицинского персонала, но я устроился там вместе с Лобо, а остальные потянулись за нами, притащив свои стулья.

Мы погружались в темноту, над нами пролетали трассирующие пули, оставляя зеленые, потом красные, потом снова желтые и зеленые следы, которые мы провожали взглядом. Время от времени что-то вспыхивало, мелькали молнии, и тут же раздавались взрывы. Я не мог отвести глаз от ликующей физиономии Сиккина, боясь думать о том, в какое чудовище он превратится завтра — без лекарств.

Мы просидели так всю ночь. Обычно за нами приходили, чтобы отвести на ужин, затем мы еще немного бодрствовали, а потом каждого из нас препровождали в палату и тушили свет. Поскольку теперь не было никого, кто сказал бы нам, что делать, мы не делали ничего. Просто сидели. Мы могли бы сидеть так целую вечность — без еды, без сна, без движения.

Потом солнце вновь показалось из-за горы. С наступлением рассвета затихли не только молнии, но и звуки. На несколько коротких минут воцарилось спокойствие. Какое грандиозное зрелище! Одним взглядом можно было обнять все холмы, деревни, далекие города и побережье — а море на заре отливало легкой, бледноватой лазурью. Вероятно, повсюду имелись разрушенные дома, трупы на улицах, грязные знамена на баррикадах… ничего этого нельзя было разглядеть без бинокля. Мирное, безбрежное пространство. Синева, зелень и даже щебетанье птиц.

Внезапная очередь. Затем другая. И еще одна. Сейчас снова начнется. Я встал со своего стула. Громко произнес:

— Я ухожу.

Никто не обратил на это внимания. Улыбка Сиккина стала чуть шире. Я повернулся к Лобо, вопрошая его взглядом. Тогда он тоже поднялся со словами:

— Удачи тебе!

Отвернулся от меня и вышел. Через несколько секунд он уже играл на пианино Варшавский концерт. Разрывы снарядов звучали все громче, но им не удавалось заглушить музыку — они служили для нее аккомпанементом.

Я зашел в свою комнату и собрал кое-какие вещи. Ни чемодана, ни саквояжа — лишь то, что поместилось в карманы. Кое-какие бумаги, немного денег, записная книжка, лекарства — и больше ничего. Так я покинул лечебницу.

Да, пешком. Оказавшись за главными воротами, двинулся по кромке дороги, прямо перед собой, по направлению к столице. Добрых пятнадцать километров. В нормальное время никому не пришло бы в голову проделать их пешком. Но в то утро не было ничего нормального. Ни во мне, ни в моем пути, ни в людях, ни в обстоятельствах. Я шел вперед. В своем темпе. Не торопясь, но и не останавливаясь. Ничего не слыша и не видя. Я шел, устремив взор на кончики своих ботинок и на дорожные булыжники. Один. Само собой, ни пешеходов, ни машин не было. Даже в деревнях люди либо прятались, либо еще спали.

Мой путь проходил мимо отцовского дома. Или того, что от него осталось. Войдя внутрь, я обошел его и снова вышел…

— Минуточку!

(Я долго колебался перед тем, как открыть эту скобку. Я дал себе слово оставить моего героя на сцене одного — вместе с теми персонажами, о которых он вспоминал. Но мне кажется, что я провалил бы свою роль, если бы до самого конца умолчал о следующем факте: в начале нашей беседы, в четверг, когда Оссиан впервые назвал имя своего брата, я вздрогнул, вспомнив, как недавно прочел в одной газетной заметке, что некто Селим Кетабдар — коммерсант, очень недолго занимавший пост министра в пятидесятых годах, — был найден мертвым в развалинах своего дома, расположенного на холме совсем близко от Бейрута и ставшего объектом вооруженных столкновений.