Оливье Ларицца - Храм

И тут до меня вдруг дошло: отец не знает, где я сейчас живу. По радио Стинг пел об изгнаннике, который был похож на меня:

Я — француз в Мадриде, почти сирота в Испании. Странник, сбитый с толку. Капитан дальнего плавания, пират. Жених на луне. Писатель без книги или, скорее, без читателей. Артист из воска, маргинал, оплакивающий…

Мне тридцать три года. У меня есть будущее и железное здоровье под плечами баскетболиста. Меня обожает молодая женщина, и на меня возлагает свои надежды старик. Собор, который надо сохранить, как свою вторую душу. И внезапно вновь забрезжила тайна розового горошка: горошек показывал кончик своего носа, когда я, будучи ребенком, боролся со сном. «Подумай о розовом горошке», — входя в комнату, шептала мать. Но этот раздражающий горох оказывал прямо противоположное действие, и каждый раз я забывал ее спросить, что этот горошек означает и где она его берет. При воспоминании о горошке снова запершило в горле, безобидно, как после того припева, что я горланил изо всех сил. И вместе с этим возникал вопрос, который задал Никодим Мессии (Иоанн 3:4):

«Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?»

— Добрый день, Джильда!

— Ах! Входи, да входи же!

То же платье в цветочек, смятое вокруг изогнутых ног. Походка Джильды меня забавляла: она ходила вразвалку, словно при каждом шаге всю тяжесть своей жизни переносила с одной стороны на другую.

— Вы что-то готовите на кухне? — спросил я, едва переступив порог.

Приятное благоухание наполняло дом.

— Я готовлю отвар из мякоти мандарина. Он очищает артерии.

— У вас повышенный холестерин?

— Я ничего об этом не знаю, никогда не хожу к врачу. Лучше предупредить, чем лечить, как говорится.

— А как поживает наш Фернандо? Давно его не вижу…

Она что-то процедила сквозь зубы в бороду, которой у нее не было, точно так делал ее брат, когда недоволен. В обоих текла одна и та же кровь.

— Пойди к нему! Он работает в погребе. С тех пор как они закрыли стройку, он не выходит из дому.

— Совсем не выходит?

В кухне рядом со старой газовой плитой была низкая дверь, ведущая на крутую лестницу. Из глубины доносился скрип наждачной бумаги, которой старик полировал дерево.

Я спустился. Единственным освещением этого погребка был маленький иллюминатор и синеватый неон, потрескивающий на верстаке.

— Фернандо! Вы испортите себе глаза, если будете работать в темноте!

— Уф! Закончил. Посмотри!

Он поднял вверх, как трофей, деревянную деталь в форме V.

— Лозоходец? Что вы хотите делать с лозоходцем?

Он хитро оскалился.

— Это не лозоходец, странник.

— Только не говорите, что это…

— Да, великолепная праща! Из орехового дерева. Мне ничего больше не остается, как привязать сюда две резинки и кожаный мешочек.

— И как вы предполагаете это употребить?

— У городского головы крупная голова дракона. И жандармы, которые охраняют мой собор, причастны к его махинациям. Все они обыватели!

— Во дела! На самом деле это не такое уж сильное оружие… Вы возомнили себя Давидом? Неужели вы думаете победить политическую власть с помощью простой рогатки?

— Я черпаю силы в том, кто меня поддерживает. Голиаф в бронзовых доспехах прошел шесть локтей, или три метра. Достаточно было единственного камня, чтобы сразить маленького Давида. На первом месте доверие Богу.

— Фернандо… Вы шутите? Это первоапрельская шутка?

— Едва ли… — спохватился он. — Я достал из ручья несколько хорошо отполированных камней…

Фернандо снял крышку с металлической коробки, чтобы показать мне камни. Он был трогателен, играя роль наивного читателя, ребенка-короля, в буквальном смысле использующего легенду, о которой знает лишь понаслышке. Но знал ли он, что уже о нем самом ходит легенда? Чудак-человек, он вел себя как тот факир, что растерялся, оказавшись на доске с гвозд’иками. [16] Игра слов «гвозди» и пряности из «гвоздики».

— У меня есть оружие, в котором вы нуждаетесь, Фернандо. Предлагаю пойти в сад и там поговорить. Под лучезарным солнцем.

Говорить о замке из песка или о соборе из камня — почти одно и то же: ребенок продиктовал, взрослый исполнил. В искусстве есть невинность, некий анахронизм, который меня ободрял, когда я был рядом с этим старым человеком. В куртке уже почти рычал мобильный телефон, и приблизительно две минуты как над нами самолет вводил в штопор тишину.

— Я их уже не слышу… — заметил Фернандо. — За исключением аварий, которые с ними случаются.

— Такое бывало?

— Всякое бывает.

— Вы хотите сказать, что все возможно?

Он ничего не ответил, только почесал голову через шерстяную шапочку.

— Вот в чем моя идея, — начал я.

Я объяснил свою стратегию. Он заупрямился. Я не переставал хвалить Марту.

— Она верующая? — спросил он.

— Вы сами ее об этом спросите. Неужели это так важно? Вы мне доверяете? И однако…

— Я не доверяю журналистам. Они всегда поддерживают тех, кто заставляет потреблять, а не тех, у кого есть душа.

— Вы можете изменить это.

Развернулись шелковые ткани тишины — на две минуты. На этом шелке было вышито решающее слово. Но Фернандо молчал. Он рылся в кармане выцветшего рабочего халата и поднес к губам оскарину. Мелодия рассеялась как завиток лазури, чем-то напоминая «Blowing in the Wind» Боба Дилана:

Папа,

Все эти долгие месяцы я хотел попросить у тебя прощение за то, что не пошел на похороны мамы, но так и не смог этого сделать. Знаешь, я часто думаю о том, что упустил возможность снова увидеть нашу семью, всех тех, кого люблю, тебя конечно же, крестную мать… Мне не пришлось увидеть твои потрескавшиеся от грусти губы, твою поникшую голову. Мне не довелось прочесть в твоих глазах утешение, которое ты мог найти в моем присутствии. Я потерял больше, чем мог себе представить. Всему виной эта проклятая хвала, которую воздает кюре Господу Богу, выход из церкви под дождем и скрипящий под ногами щебень на паперти… Может, я опасался, что не в силах буду туда пойти? Слишком сильное проявление чувств, твоих, моих — то, что сдерживает наша наследственная стыдливость. И главное — скрытая неловкость, которая со времени кончины мамы истязала меня.