Юрий Красавин - Русские снега

Ни выстрелов, ни криков больше не последовало. Когда отошли довольно далеко, остановились, прислушались: нет, тихо. Да и были ли те всадники? Может, просто померещились? Но… веточка сосновая еще была у него в руках.

Катя шагала теперь рядом с ним.

— Это белогвардейцы, Дементий, — сказала она убеждённо.

— У офицеров погоны золотые. У старшего золотой крестик на груди, когда он вынимал портсигар. Наверно, Георгиевский крест, а? За храбрость.

— Не вынимал он портсигара!

— Но я же видела! Он хотел закурить, но тут, вроде бы, заметил нас, удивился… а его окликнули. Наверно, ты в эту минуту смотрел на других.

Снег падал по-прежнему, тихо и неостановимо.

— Ты испугался, Дементий? Признайся, ты испугался.

— Я побледнел… и хочу к маме.

— Не бойся, Сороконожкин, я с тобой.

Что-то не к месту и не ко времени она развеселилась. У него же не выходило из голову, как «ваше благородие» посмотрел на него высокомерным взглядом… и конь Калистрат, позванивающий удилами… и вот она, веточка, — свидетельство того, что случившееся не померещилось.

— Дементий, ты умеешь отличить белогвардейскую форму от иной?

— Видел в кино. «Адъютант его превосходительства».

— Вот я и говорю… У них натурные съёмки идут. Только почему они стреляют, да ещё и настоящими пулями? Это ведь опасно… для мирных жителей, вроде нас. Ведь поля могла бы попасть в тебя или в меня.

Теперь и он развеселился, а потому бодро запел:

Оборвав пенье, пояснил:

— Героика и романтика военных — выпить, закусить, пострелять… ну и портсигаром щелкнуть перед барышнями. Им всегда нравились военные…

— Ну да, мне понравился… тот, который помоложе. Который сказал про серебряную подкову у Калистрата.

Ваня ей насмешливо:

Кстати сказать, это были его собственные стихи, сочинённые по другому случаю и не так давно.

Выйдя из леса, они опять потеряли дорогу, но счастливо наткнулись на заржавленную сеялку, стоявшую как раз в том месте, где просёлок раздваивался: налево — в Пилятицы, направо — в Лучкино. Сеялка стояла тут с незапамятных времен, сломалась однажды, тут её и бросили.

А дальше им было не по пути. Он остановился, пошатнулся и упал в снег, словно подстреленный.

— Ну, Дементий! — сказала Катя, встав над ним. — Ты чего?

— Вроде бы, понимала, что он шутит, но в то же время и встревожилась. Ваня лежал недвижимо.

— Дементий!

— Прощай, — произнёс он слабым голосом смертельно раненого. — Спасайся сама… Передай нашим… что я честно погиб… за рабочих.

— Я давно подозревала, что никакой ты не Иван-царевич, а просто Иван-дурак, — уже рассердясь, сказала она. — Ну и оставайся тут, замерзай, как ямщик.

— У меня в сумке шесть буханок хлеба, — сказал он тем же слабым голосом. — Хватит недели на две. Сухой бы корочкой питалась, и тем довольная была.

— И не смешно вовсе, и не остроумно.

— Я хочу раствориться в этих снегах…

— Смотри, царевич! — воскликнула вдруг она изумлённо.

Как раз возле колеса ржавой сеялки вытаял холмик с зеленой-зеленой травой… и в этой траве несколько цветков — луговой василек, две ромашки, дрема. Цветы совсем не чувствовали холода, потому что над холмиком был горячий летний полдень — именно так! — даже шмель тут жужжал.

— Не трогай! — успел крикнуть он, вскакивая.

Но она уже протянула руку, и снег, окружавший холмик, с легким шорохом обрушился, скрыв под собой маленькое лето. Катя жалобно пискнула, стала разгребать снег, да где там! Пропало всё.

— Утомила ты меня, — рассердился он. — Думай сначала, а потом делай! Ты не ребёнок по третьему годику, чтоб срывать каждый цветок.

— Я нечаянно, — виновата оправдывалась она.

— У вас очень плохое воспитание, барышня, — продолжал он, смягчаясь. — В какой семье вы воспитывали? Кто ваши родители?

На этот раз она не обиделась.

— До свиданья, царевич!

До Пилятиц тут уже недалеко. Она тотчас скрылась, и из-за снежной пелены донеслось:

— Не плачь обо мне, царевич! Мы ещё увидимся!

— Дома будешь, в сенях посмотри внимательно в угол, — отозвался он.

— Зачем?

— Там шевелится кто-то.

— С чего ты взял? — голос Кати звучал уже с испугом.

— Я свои кадры знаю!

— Дурак ненормальный, — было ему ответом.

Значит, испугалась не на шутку.

Тишина томила и угнетала Ваню Сорокоумова во сне, будто изба за ночь опустилась в неведомые глубины, подобно кораблю, потерпевшему крушение. Впрочем, иногда эту тишину нарушало странное сочетание звуков: скрип снега под чьими-то ногами и звон отбиваемой косы… визг санных полозьев и щебет ласточек… тонкий звон льдинок в студеной проруби и жужжанье шмеля…

А проснулся он оттого, что вокруг слишком тихо, прямо-таки неправдоподобно тихо. Какое теперь время в ночи — не понять. Может, уже утро? Привстал с постели, пощелкал выключателем — свет не зажёгся, и радио молчало, сколько ни тормошил его. В доме был транзистор, но куда-то запропал, поди-ка найди в такой темени. Да и что его искать, коли в нём батарейки сели две недели дней назад!

В темноте босиком прошлёпал Ваня по холодному, почти ледяному полу до стены, где часы-ходики, — гиря достигла самого нижнего положения и почти легла на лавку. Поднял гирю, толкнул маятник — мерное, хрипловатое тик-так зазвучало в тишине беспомощно и жалко. Ну, коли темно, рассудил он по-умному, значит, ещё ночь.

Опять нырнул под одеяло, даже успел уснуть и услышал чей-то строгий, взыскующий голос:

— Иван! Ты ведашь ли? Великие снега легли… беда!

«Ведашь, — передразнил спящий. — Эко несчастье — снег. Не впервой».

— Вставай, Иван-царевич!

Кто-то хихикнул там, во сне:

— Да он дурачок, Ванька-то, хоть и с умной фамилией! Али не знаете? У него мозги всмятку! Он же нынче летом навернулся с моста со своим мотоциклом.

— Кем себя назовёшь, тем и прослывёшь, — отбивался во сне спящий. — Сказано: Иван-царевич. Так тому и быть.

А в яви вошла мать со двора, посвечивая керосиновым фонарём.

— Вань, вставай!

Голос тревожный.

Электричество гасло в Лучкине по разным причинам: где-то столб повалился под порывом ветра, то на провода вороны сядут и тяжестью своей оборвут их, то просто отключит кто-то по своей прихоти.

Керосиновый фонарь всегда был в обиходе — он уж помят, заржавлен, а всё служит. При свете его видно: возле подпечка сидит и умывается мышь, при этом посматривает на хозяев дома очень смышлёными глазами-бусинками. Умывалась и мышиная тень, перемещаясь по полу согласно покачиваниям фонаря.