Валерия Перуанская - Кикимора

Маргарита Петровна, спохватившись, что не сдала в набор статью, которую давно пора было сдать, окончательно с ней простилась, и Анна Константиновна, размягченная событиями дня, стараясь сохранить в себе подольше, не расплескать сладостное чувство охватившей ее светлой печали, какая случалась с ней обычно от музыки – Шопена, например, – или красоты увядающего осеннего леса, уложила чеканку вместе с конфетами «Ассорти» в сумку-авоську, вышла из комнаты, где осталась одна, неся перед собой обернутые в целлофан тюльпаны, и, ни души не встретив на своем пути, спустилась в вестибюль, чтобы навсегда покинуть дом, куда ежедневно много лет являлась томиться над скучными, ничего не говорящими ее уму и сердцу экономическими текстами, расставлять в них по местам знаки препинания и поправлять ошибки авторов, машинисток и наборщиков.

Она давно готовила себя к этому дню, сознавая, что вместе с ним вступит в новый этап жизни. Последний. Как там ни рассуждай о свободе и обретенной возможности жить как хочется – радости мало. Она утешала себя тем, что никого, кому суждено дожить, чаша сия не минует. В свой неизбежный срок. Сегодня ее срок, а завтра еще чей-то, и так всегда. Зато уж теперь-то она ни одной выставки не пропустит, куда захочет поедет, и книги можно будет по целым дням читать...

И в городском транспорте не придется в часы пик толкаться – привела она еще один довод в пользу нового своего положения, влезая с передней площадки в автобус и прижимаясь животом и грудью к кабине водителя, чтобы уберечь от толпы свои драгоценные и хрупкие тюльпаны...

Последние два года, с тех пор как ее дом на Сивцевом Вражке сломали, а на его месте в ударные сроки построили новый, из розового кирпича, с широченными зеркальными окнами и лоджиями, и Анну Константиновну переселили в Нагатино, приходилось ездить на службу тремя видами транспорта: автобусом, метро и трамваем, да еще часто с тяжелой сумкой. А сесть ей почти никогда не удавалось, не умела она расталкивать других, чтобы поскорей занять место, уступать ей тоже почти никогда не уступали. И так-то мало охотников вместо кого-то другого стоять, а уж вместо нее стоять вовсе желающих не находилось, пусть она хоть с ног падала... Молодой, что ли, чересчур казалась?..

Большинство жильцов, соседей по дому на Сивцевом Вражке, благодаря переселению перебрались из коммунальных квартир в отдельные, а Анне Константиновне не повезло: сломали бы дом хоть на пять лет раньше, когда еще были живы ее родители, и они тоже, конечно, на троих получили бы целую квартиру, а кто ж одиночке даст? Хлопотать за себя Анна Константиновна никогда не умела, боялась и с самой малой просьбой куда-нибудь сунуться, ну а уж тут понимала, что нахальство – просить.

В Сивцевом Вражке квартира была большая, соседей много, но жилось там за толстыми стенами и крепкими дверями спокойно в образцово налаженном общественностью порядке: ни ссор, ни дрязг, ни шума в неположенные для шума часы. Что же до самой Анны Константиновны, то она и вовсе от всего этого долгие годы оставалась в стороне. Хозяйкой и представительницей семьи в просторной коммунальной кухне и других местах общего пользования была мама. Мама стирала белье, когда по расписанию ванная отдавалась в распоряжение Шарыгиных; мама готовила еду на закрепленных за ними газовых конфорках, рассчитывалась за свет и газ и осуществляла с помощью соседки Кати трехнедельную общую уборку. Анна Константиновна с отцом ко всему этому не подпускались; они работали, после работы отдыхали, читали, смотрели телевизор, а мама была домашняя хозяйка.

Когда-то, в ранней молодости, Анна Константиновна предпринимала попытки снять с материнских плеч часть этого груза, но натолкнулась на жесткий, удивительный для кроткой мамы отпор. «Занимайся своими делами, – говорила она. – Все равно мне от твоей помощи проку мало. Что, кстати сказать, было истинной правдой: не приученная к домашней работе, Анна Константиновна выросла порядочной неумехой. Однако дело было совсем не в этом, а в том, что мама свято верила в необыкновенное будущее дочки и поэтому не могла позволить ей хоть на минуту отвлечься в сторону и на эту минуту его отдалить. Вера же ее была связана с тем, что Анна Константиновна с детства (и до сих пор) писала стихи. Знающие люди их даже похваливали. Мама (отец, впрочем, тоже, но более скрытно) долго и упрямо ждала ее успехов на этой неверной стезе. Успехи все никак не приходили, и тогда родительские надежды обратились в сторону журналистики, и тоже не без причин. Анна Константиновна, хотя и окончила литературный факультет педагогического института, школы избежала (да и не ради школы, а ради литературы она в него поступала) и устроилась для начала литсотрудницей в отдел писем одной ведомственной газеты. Оттуда, по мнению родителей, все и должно было пойти. Из ведомственной – в какую-нибудь центральную газету, из отдела писем – в отдел искусства, например, а там, глядишь, Корреспонденции, очерки и, конечно, стихи. Когда же в своей ведомственной газете Анна Константиновна опубликовала стихотворение, посвященное праздничному дню этого ведомства, то воодушевлению в семье не было предела. Да на этом . все и кончилось – Анна Константиновна просидела лет пятнадцать без всякого продвижения в отделе писем, попала однажды под сокращение штатов, попыталась пожить на вольных журналистских хлебах – да где там! Перед семьей, севшей на одну отцовскую зарплату, замаячила такая нужда, что пришлось срочно устраиваться в штат, хоть куда – выбирать не приходилось. Пошла корректором в редакционно-издательский отдел НИИ (имея в виду со временем подыскать что-то более подходящее своим знаниям и таланту), да так навсегда, до сегодня, там и застряла, иногда физически, до боли в груди чувствуя, как бесполезно и неотвратимо с каждым днем утекает, как вода в сухой песок, ее жизнь... А мама не отступала от надежды до конца. С этой неугасшей иллюзией и умерла, унеся с собой в могилу горькую вину перед дочкой. Вина, полагала мама, заключалась в том, что она сама, прожив с мужем счастливую женскую жизнь, чего-то Анне Константиновне недодала при самом рождении, раз никакой вообще женской жизни у нее не получилось. Но и тут мама не уставала верить, что все образуется: выйдет Анечка замуж (мечтала она иногда вслух при муже). За день до смерти, оставшись с ним наедине, наказывала, чтобы в случае чего не забыл, что в нижнем ящике шкафа хранятся две смены нового полотняного постельного белья, и от нее подарил. А если Анечка уезжать будет, так оба сервиза тоже ей, ему и без того всякой посуды хватит... Так сама поверила, что и умерла легко: сказала, впала в забытье, и скоро ее не стало.

Анне Константиновне тогда пошел пятьдесят первый год. И если вне дома она сознавала себя женщиной далеко не первой молодости, лишенной привлекательности и в жизни мало преуспевшей, то рядом со старенькими родителями ощущала избыток молодых сил, казалась себе не без женских достоинств и не до конца расставалась с мечтой о лучшем будущем. Со смертью родителей это ушло так же, как безвозвратно, в небытие, ушли они сами. Веру их, что всегда служила опорой, смерть выбила из-под ног Анны Константиновны, и она осталась с глазу на глаз с беспощадностью жизненной правды.