Валерия Перуанская - Кикимора

А что тут ответишь? – посочувствовала ему Анна Константиновна. Сказать, что не смеются вовсе люди? А они, наверно, и правда смеются. Наверно, и правда смешно: два увлеченных друг другом, занятых друг другом старика... Справедливо или нет, а со стороны, кроме смешного, вряд ли что еще можно увидеть. И насчет «кикиморы» не возразишь. Если сама Анна Константиновна не устает удивляться его выбору?.. Правильно Таня считает, что мог бы выбрать получше, выбор-то у него почти неограниченный. Даже в возрасте Анны Константиновны (а куда ему моложе?) женщины бывают вполне привлекательные. Конечно, ему больше подошла бы какая-нибудь такая, тогда и Татьяна, возможно, меньше шумела...

Того не соображает, что этакая пятидесятилетняя модница в первую очередь ее и прижала бы, доказала бы всем свое право, и никаким криком никто бы с ней не сладил.

А на тихого человека чего не поорать?

Нет, ехать надо, как бы Антон Николаевич ни просил. Раз он не находит, что дочке на ее оскорбления и неуважение ответить. Надо же: старческий маразм!.. Как язык повернулся? Отхлестать бы ее по щекам, ожесточаясь от обиды, мечтала Анна Константиновна. Чтобы знала. Да где там. Нынче пятилетнего ребенка родителям не тронь, «непедагогично»... Оттого болванами и вырастают. Чего ж тут-то говорить?.. Терпи.

А слов его Татьяна, конечно, не слышит, они мимо проскальзывают, рикошетом по ушам, которые от всего, что против ее собственных понятий и убеждений, наглухо забронированы... Люди часто друг друга вроде бы слушают, а – не слышат. Вот точно таким образом.

Нет, надо ехать. Сумка, досада какая, осталась на веранде. А там деньги, без денег далеко не уедешь. Без жакетки бы еще можно, а без сумки никак.

Долго они еще будут отношения выяснять? Все уж, кажется, ясно. «Мне вашего не нужно, отдайте мне мое – и до свиданья» – вот как надо сказать. Понимала, что на Антона Николаевича сердится без оснований, но ничего поделать с собой не могла. Сейчас здесь были две стороны – они, отец с дочкой, со всем, что их объединяло, что было у них общего, начиная – или кончая, неважно, – этой дачей, и она, Анна Константиновна, у которой если что-то и есть общее с Антоном Николаевичем, то такое ирреальное, эфемерное, что руками не охватишь, не удержишь. Не дача небось, усмехнулась Анна Константиновна и вышла из кустов.

С веранды, с грохотом простучав по ступенькам, прямо на нее наскочила Таня: только что с ног не сбила. Казалось, кого-кого, а уж меньше всего она ожидала увидеть здесь Анну Константиновну. Не сразу сообразила (лицо у нее было белое, искаженное, глаза выпучены, Анна Константиновна в первую секунду предположила, что отец ее отчитал как следует, прогнал от себя), кто перед ней, но, сообразив, какие-то свои намерения переменила.

– Врача нужно! – выкрикнула она чуть не в лицо Анне Константиновне, а когда та не поняла, кому врача и зачем, сорвавшимся на визг голосом выпалила: – Папе плохо! Что вы стоите?

«Довела все-таки», – едва не вырвалось у Анны Константиновны с двояким чувством страха за него и непрощения ей. Да некогда было рассуждать.

– Где вызвать? Откуда? Может, я лучше с ним пока побуду? – залепетала бессвязно и испуганно. – А соседки, Елены Георгиевны, нету?

– Что вы такое говорите, ей-Богу! Будто я без вас бы не сообразила!.. Сама я с ним побуду...

Она объяснила, куда надо бежать: вторая улица направо, четвертый или пятый дом («зимний, увидите») по левой стороне. Андрей Андреевич.

– А если дома нет?

– Есть, есть он дома! – Таня раздраженно подтолкнула ее в плечо: – Скорей!

Она заспешила обратно к отцу, а Анна Константиновна ринулась в противоположную сторону.

Пока бежала туда и назад (назад уже вместе со стареньким, дореволюционного вида врачом), дыхание у нее окончательно сбилось, и сколько времени прошло, пока уняла его и сердце перестало выскакивать из грудной клетки, не знала. Может, полчаса, может, час. Таня сразу же хотела послать ее на станцию звонить из автомата в Москву, но Анна Константиновна воспротивилась: сначала дождется, что скажет доктор. И заковыляла на ослабевших от усталости ногах к «своей» скамейке под сосной, откуда можно увидеть, когда доктор пойдет назад. В дом, когда привела его, подниматься не стала, раз навсегда согласившись с Таней, что туда ей ходу нет. Сидела на скамейке, стараясь скорей отдышаться, с одной-единственной страшной мыслью, что Антон Николаевич уже умер или именно в эту секунду умирает... И что вместе с ним, как он давеча говорил, уходит из жизни и ее часть – наверно, самая большая и самая светлая.

Мысль о его скорой и неизбежной смерти наполняла ее холодной дрожью (как будто сидела голая под моросящим осенним дождем) и тем ужасом, который всегда охватывает человека в преддверии чьего-то конца...

Пока бегала за врачом, кроме страха чувствовала еще и надежду, и горючую, непримиримую ненависть к его дочке (довела, довела, не пожалела!), а сейчас ни надежды не было, ни ненависти. Вообще никакой Тани не было, а был только он, которого теряла навеки. В горле стало жарко от подступивших слез – хотелось в голос разрыдаться, но позволила лишь нескольким слезинкам выкатиться на разгоряченные щеки, утерла их ладонью и снова замерла в страхе, ожидая, когда что-нибудь произойдет. «Не поехали бы сюда сегодня, ничего бы не случилось», – как о невозвратном пожалела она, досадуя, что ничто не подсказало ей о надвигающемся несчастье, к которому сами в электричке поторопились навстречу...

Она не столько увидела, сколько всей кожей приняла как бы радиосигнал, что доктор вышел, и кинулась ему наперерез, заранее, по его лицу, отгадывая, с какой вестью идет. Лицо худого не предвещало. И правда:

– Ничего, ничего, обошлось. Прихватила немного стенокардия, сейчас отпустила. Недельку полежит и встанет. Давление в норме, и вообще Антон Николаевич мужчина крепкий, не один год проживет, – и ободряюще ей улыбнулся. Оттого что доктор был старенький, она поверила каждому его слову.

Он ушел, а она, забывшись от счастья, побежала на дачу, чтобы вместе, всем троим, порадоваться благополучному исходу. Ее вернула на землю Таня, став на пути и протягивая бумажку с номерами телефонов: своего домашнего («если Вадим Петрович уже пришел с работы»), служебных мужа и брата. «Пусть скорей едут», – приказала она им через Анну Константиновну.

На станцию она уже не бежала сломя голову, как за доктором, а шла размеренно. В ней родилась и росла с быстротой, с какой растет надуваемый воздушный шар, надежда, распирая ее предвкушением, что все прекрасным образом обойдется. Как обошлось у Антона Николаевича с сердечным приступом, так и дальше все войдет в свои берега: Таня перестанет горячиться, поймет, что нельзя так грубо и жестоко обращаться с отцом. И другие всякие ее несправедливые соображения и подозрения отступят перед опасностью для его жизни криков и волнений.