Тадеуш Ружевич - Грех

Мы с тобой одно тело. Моя рука — это твоя рука, мои глаза — твои глаза. Неужели ты этого не чувствуешь?

— Мы ничего друг о друге не знаем.

— Я уже все тебе рассказал. В жизни не так много необычного. О войне я не буду рассказывать. Это неинтересно.

— Говори о себе, только о себе.

— О себе? Хорошо, я расскажу тебе самую страшную историю из моей жизни. Никогда больше я не испытывал такого страха. Такого искушения и такой тревоги. Я помню каждое слово, каждый отблеск света, каждую пылинку. Мне тогда было восемь лет. В нашем доме было мало красивых вещей. В комнате на столе стояла орудийная гильза. Это была единственная красивая вещь.

— Гильза?

— Не знаю, может, это специальное название, в общем, оболочка от снаряда. Мы ее называли гильзой. Она была из меди. Внизу — круглый капсюль с углублением от удара бойка. Это была гильза от орудийного снаряда, еще с Первой мировой войны. В Первую мировую страны могли себе позволить такие дорогие снаряды, впрочем, тогда еще не изобрели более дешевого сплава, который мог бы заменить латунь. Я все время путал медь и латунь. Монетки называли «медяками», хотя, наверное, они делались из латуни или бронзы. В гильзе зимой стояли цветы из папиросной бумаги. После Первой мировой жилось нелегко. Только лет через десять мама купила большое овальное зеркало. До этого в доме было только маленькое, квадратное, висело в кухне. Тогда же она купила большой раздвижной стол. В комнате не было солнца. Всегда тень. Деревьев я уже не помню, но перед домом там росли деревья. Вечером мать штопала чулки и носки. Иногда, очень редко, сидел с газетой отец. На столе стояла керосиновая лампа. У стола было светло, а во всех углах темно. По стенам двигались тени. Огромные руки, головы.

Однажды я открыл дверь и увидел в комнате на столе вазу. Она была похожа на большое яйцо. Гильзу я не заметил, наверно, вообще про нее забыл. Вся комната теперь была заполнена этой вазой. Я подошел к столу и стал ее разглядывать. Она была белая. Сверху — налитая светом и почти прозрачная. Брюшко толстое, блестящее. Я потянулся к ней, но услышал шаги матери и отдернул руку. Мать с улыбкой спросила: «Красиво, правда? Только смотри не трогай! Она из фарфора. Очень дорогая. Отец, наверно, рассердится, что я ее купила. Но теперь в комнате стало красивее». — «А что в ней будет? Цветы?» — «Нет, — сказала мать. — Она не для цветов». — «А для чего?» — «Ни для чего. Она красивая сама по себе, у нее такая чудесная форма, что она сама украшение. Только очень тебя прошу, не трогай». — «Почему?» — «Красивые вещи не нужно трогать», — сказала мать и вышла.

Я постоял еще немного, разглядывая фарфоровую вазу. В нашей квартире это была первая красивая вещь, которая не служила никому и ничему. Конечно, были стулья, кастрюли, тарелки, ложки, ведра, картины, кровати, часы, столы, но у всех этих предметов имелось свое назначение. Даже гильза когда-то была орудийным снарядом. А эта красивая фарфоровая ваза была «ни для чего» и никогда не была чем-то другим. Собственно говоря, даже и вазой не была. Потому что в нее нельзя наливать воду или ставить цветы. Она красивая сама по себе. Без цветов. В нашей квартире она появилась неожиданно. Мать никогда не упоминала, что собирается купить такую вазу. О зеркале или о новом столе говорили целыми месяцами. Что нужно купить, но нет денег, что нужно еще то, се… А ваза появилась вдруг. Как яйцо, подброшенное неизвестной большой птицей. Почти все в квартире было угловатое, квадратное, прямоугольное.

Однажды я остался дома один… Ты меня не слушаешь.

— Слушаю.

— Не слушаешь, милая, а ведь это моя самая большая тайна.

…Я стоял у стола и смотрел на вазу. Потом протянул руку и дотронулся до нее. Стекло было холодное. А в комнате было тепло. Я очень хорошо помню свет и вазу. Свет в комнате был как в густой кроне большого дерева. Влажный, точно в колодце, зеленоватый, подвижный. Как будто сквозь стены протекала вода. И внутри этого света стояла ваза. Я легонько провел по ней кончиками пальцев, погладил холодную поверхность. Выпуклая, округлая… Положил на нее ладонь. У меня в ладони была сама красота. Я продолжал держать так руку и чувствовал, как поверхность вазы нагревается. Вот она уже теплая. Я оторвал руку от вазы и пошел в кухню, где в коробке под столом лежали мои солдатики. Выстроил солдатиков в два ряда. Но меня это не занимало. Я побросал свою армию обратно в коробку и вернулся в комнату. Приложил ухо к вазе и осторожно постучал по стеклу. Потом еще раз. Я уже был в комнате не один. Раньше был один, а теперь — с этой вазой, которая была чужой в нашей квартире. Она украшала комнату, но ничему не служила. Все предметы, мебель, картины были соединены с нами и между собой невидимыми нитями. Как будто жилами, по которым течет кровь. Днем и ночью. А ваза была сама по себе. Отрезана от всего. Была ли она и в самом деле красивой? Не думаю, что я сейчас поставил бы такую у себя дома. Но и тогда она не казалась мне красивой. Таинственная, чужая. Не из нашей квартиры. Я испытывал к ней что-то похожее на чувство дикаря, поклоняющегося фигурке божка. Фигурке, которая чудесным образом упала с неба. Прежде всего, она была неприкосновенной. Но становилась красивой: я вижу лицо матери, когда она говорила: «Правда, какая эта ваза красивая». А в разговоре с отцом в тот же день сказала: «Она украшает квартиру лучше, чем самая красивая мебель». Что отец на это ответил, я уже не помню…

Наступила зима. Тепло шло от железной печки, которую с утра до ночи топили торфом. Лужи были покрыты стекляшками льда. Мы кидали в эти стекляшки камни или наступали каблуками с подковками. Лед трескался, и по его поверхности как будто расходились белые волоски. Хрупкий лед хрустел под нашими ботинками. Водяные круги колыхались подо льдом, как в стеклянной трубке ватерпаса. Как-то раз у меня болело горло и я не пошел в школу. Я лежал в кровати и листал «Муху»… был такой юмористический журнал… на розовой бумаге. Нет, не на розовой, а как будто с розовым оттенком. Я вроде листал «Муху», но «глазами своей души» видел вазу на столе. Ваза стояла чужая, совершенная, неприкосновенная. Хотя дома никого не было, я ступал на цыпочках, осторожно, медленно. Крался в тишине, в которой ваза стояла, как в вате. Я потянул за салфетку, ваза качнулась. Тогда я потянул сильнее. Ваза закачалась и опрокинулась. На столе лежали газеты. Ваза прокатилась несколько сантиметров и остановилась на краю стола. Внутри нее был голубоватый свет. Я уже знал, что будет дальше. Мне было очень страшно. Я даже стал читать «Святой Ангел Божий, хранитель и покровитель души моей…», но что-то меня искушало, и я снова потянул за салфетку. Теперь я уже в это не верю, но тогда мне явился дьявол, дьявол вытянул мою руку и дернул. Я правда не хотел. Я еще мог в последнюю секунду поймать вазу, потому что она медленно повернулась, как будто вокруг своей оси, и очень медленно стала падать на пол. Я и правда мог поймать ее в воздухе… но дьявол удержал мои руки. Теперь мне смешно. Но тогда, один-единственный раз в жизни, дьявол меня прельстил. Потом я уже всегда грешил сам…