Тимур Кибиров - Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви

Но, как поется в старой казачьей песне: «Все имеет свой конец, свое начало», особенно летние каникулы. Все длиннее становились ночи, все прохладнее и мимолетнее дни, все ярче рябина и малиновее слива, все заметнее делались предательские прядки в кронах зеленокудрого леса, и все гуще и дольше стлались утренние туманы над Медведкой.

И так же неумолимо сгущались и метафорические тучи над белобрысыми и беспечными головами Лады и Лизы.

Деревня, в которой произошли и еще произойдут описываемые мной события, по-настоящему должна бы называться Малыми Колдунами, но поскольку Большие Колдуны, расположенные верстах в семи вниз по течению Медведки, еще в двадцатые годы, благодаря хулиганскому обыкновению коммунистов похабить карту России именами убийц, стали называться Коммуной имени Розалии Землячки, уменьшительный эпитет потерял всякий смысл и постепенно забылся.

Кстати, и название райцентра – Вознесенск, звучащее для неосведомленного чуженина столь благолепно, на самом деле было дано в честь героя гражданской войны Артема Вознесенского, небольшой, но конный памятник которому у здания городской администрации доселе встает на дыбы и указует буденовской шашкой в даль. В свое время группа творческой и технической интеллигенции (впоследствии оказавшейся компрадорской), перевозбужденная коротичевским «Огоньком», пыталась даже организовать движение за возвращение городу исторического названия – Скотопригоньевск, но поддержки у горожан, разумеется, не нашла.

Происхождение странного сказочного топонима мне, к сожалению, неизвестно. Во младенчестве Александра Егоровна была твердо убеждена, что своим чудным названием родная деревня была обязана деду Матвею Голощапову, сумрачному вдовому кузнецу, явному и злому волшебнику. Но большинство ее сверстников судили иначе, в кузнеце не усматривали ничего такого колдовского, а вот Евдокию Богучарову – злобную и горбатую Сашину тетку – почитали не без основания ведьмой.

Взрослые же обитатели деревни или равнодушно пожимали плечами: «А шут его знает, Колдуны и Колдуны», или начинали, во хмелю, заведомо привирать – иногда довольно искусно. Никаких настоящих дедовских преданий на эту тему, к несчастью, не сохранилось.

Вообще нельзя сказать, чтобы жителям деревни так уж нравилось ее название, подозреваю даже, что они втайне завидовали обитателям Коммуны – тем более что те, абсолютно не помнящие родства, глупо, но обидно дразнились: «Колдуны, колдуны, потеряли штаны», из-за чего нередко случались междоусобные бои на кулачках или даже на кольях, орошающие брега тихоструйной Медведки братской кровью из разбитых сопелок.

Могу, конечно, для очистки совести отослать читателя к брошюре «Земля Вознесенская», изданной в рамках федеральной программы «Возрождение малой Родины». Ее автор, Миколайчук Ю. Ф., уверенно, но бездоказательно приписывает предкам Гогушиных, Богучаровых и Тупицыных какую-то особую предрасположенность к волхвованью и чародейству. Возможно, убежденность страстного краеведа в том, что и пушкинский вдохновенный кудесник, и три волхва, предрекшие смерть Иоанна Грозного в первой части драматической трилогии А. К. Толстого, были земляками Александры Егоровны, и основывается на каких-то фактах и документах, но поскольку читателю об этом ничего не сообщается, мы вправе не принимать на веру подобные смелые утверждения. Маловероятным нам кажется и то, что блоковское четверостишие:

навеяно якобы рассказами однокашника Блока по университету, некоего Бориса Иванчевского, «не раз гостившего в усадьбе Ильино, неподалеку от Колдунов». Очень даже подалеку, кстати, – километров пятнадцать как минимум.

А уж предположение автора, что детская магическая формула «Колдуй, баба, колдуй, дед, колдуй, серенький медведь» родилась именно в нашей деревне – это уж вообще какое-то издевательство над здравым смыслом и федеральной программой. Правда Миколайчук приводит в главе о Колдунах ценнейший фольклорный материал, собранный им лично, но – увы – все без исключения частушки напечатаны с цензурными изъятиями, так что можно только догадываться о каком конкретно воздействии и на какую именно часть тела просит лирический герой вот этого задорного четверостишия —

Зато песня на слова самого Миколайчука приводится полностью. А первый куплет – даже два раза, поскольку именно его автор взял эпиграфом к своему труду:

Эту самую песню, между прочим, пела на конкурсе районной художественной самодеятельности тогда еще совсем молодая Маргарита Сергеевна Сапрыкина, в сарафане и кокошнике, пела замечательно, с душой, – но победить, к сожалению, так и не смогла, заняла только третье место, на что ужасно обиделась и рассердилась и демонстративно отказалась участвовать в заключительном концерте; сидела в зале, насмешливо фыркала и отпускала ядовитые реплики, так что дружинникам даже пришлось ее приструнить.

Здравомыслящий чужеземец вряд ли, конечно, согласится, что ничего краше Вознесенского района не может быть, но, если только он не ослеплен русофобией, наверняка охотно признает, что местность, где расположена наша деревня, действительно очень красива. Дурак Миколайчук, чем печатать бесчисленные портреты А. М. Вознесенского и других орденоносных земляков, поместил бы лучше фотографии тех самых лесов и полей и родных просторов. Или хотя бы репродукцию полотна «Крестьянская свадьба в Ильине» кисти уроженца Скотопригоньевска художника Алексея Ефимцева, – не то чтоб это был уж такой шедевр, но все-таки.

А на странице 43 воспроизведена, между прочим, карта Скотопригоньевского уезда, рисованная в 17.. году управляющим имением князя Бунчук-Бранчковского ученым немцем Карлом Шварцкопфом и хранящаяся нынче в краеведческом музее; и там на месте нынешней Коммуны написано Koltuny, так что, может быть, первоначально никакой сказочности в названии нашей деревни и не было, и она вполне могла встать в один ряд с селом Горюхиным и Неурожайкой тож.

Малые Колдуны и впрямь были невелики – где-то полтора десятка домов, вытянувшихся между проселочной дорогой и речкой Медведкой (тоже странное название). За проселком простирались почти до горизонта поля – некогда колхозные, а ныне непонятно чьи, заброшенные и зарастающие уже и кустарником. А сразу за узкой, как ручей, но в некоторых местах довольно глубокой речкой взбирался на пологие холмы лес – смешавший, как Лада, многое множество пород, но тем не менее (опять-таки как наша дворняжка) красивый и здоровый. Некоторые части его были, впрочем, и вполне чистопородными – темный мрачноватый ельник на самом верху, и пресветлый и радостный, как сто один далматинец, березняк у кладбища, а уже на выходе – мое любимое, мое родное, мое дружное и многочисленное семейство сосен и сосеночек, поэтически прозываемое Девичьим борком.