Борис Евсеев - Площадь Революции: Книга зимы (сборник)

Иногда мне кажется: ЧЕ, Сикаев, Марта и я – мы все однодневная слабая моль! С бархатисто-дряблыми (кроме Марты) телами, с медленно усыхающими крылышками рук, хвостами ног. Поочередно, а иногда вместе, мы словно парим над осушенным руслом реки, над Марьиным лугом, над Инобожской дорогой, над родником преподобного Сергия, над Красными полями. Мы парим и знаем: никто из нас уже не спустится на землю, не будет переворачивать ее вилами, рыхлить граблями, не станет со вздохом изнеможения погружать в унавоженную землю пальцы, не будет эту почву, сладко подергивая краешками ноздрей, нюхать.

Мы сухие и ломкие, а потому – ненадежные и нежеланные. Мы – навсегда изгоняемы ждущей весенней пропашки, мощногниющей землей!..

Я обрываю мысль, потому что слышу: ЧЕ и вправду не взял с собой мишень! Зато, взявшись за ручку квартирной двери на пятом этаже, он тихо отгибает ее: вниз, вниз!

И здесь, не выдержав, я кидаюсь к собственной двери. Но прежде, чем дверь моя распахивается, я слышу тонкий язычковый выщелк чужого замка: скрытно-потайной, военный! Так открывать крепко укупоренную дверь может только боец спецназа. Я выскакиваю на площадку и, выламывая шею, упираю взгляд в верхи лестницы. И вижу ноги ЧЕ. Ноги, которые по моим расчетам сейчас должны были втащиться в квартиру № 65, отрываются от пола и, сверкнув набойками армейских ботинок, пропадают близ чердачной лестницы. Я слышу, как тихо охает сама свою дверь и открывшая Марта. И по звуку ее голоса понимаю: ЧЕ решил пристрелить не ее – себя!

Я не слышу и не могу слышать, как ворочаются мысли в контуженной голове Чеглокова Евгения. Но я хорошо слышу, как он радостно, даже злорадно сопит.

Я срываюсь с места. Однако не так-то просто с третьего этажа, да еще с раздраженным слухом, да с раскуроченным сердцем, да с ватными от только начинающего проходить страха ногами – попасть на пятый. Я бегу тяжко, бегу, как бегают только во сне.

Однако это не сон: уже на исходе ступенек четвертого этажа я слышу выстрел. Один-единственный! Я замедляю бег, останавливаюсь, а потом, подкравшись к пожарной лестнице на носках, медленно взбираюсь на чердак.

ЧЕ сидит, привалив себя к каменному широкому дымоходу, и блаженно улыбается. Беретка его – на бровях, руки в резиновых красных перчатках раскинуты. Рядом с ним лежит Сикаев с руками, стянутыми за спиной армейским ремнем.

– Ты видишь, что он, пес, придумал? Дырку в потолке пробил и «телескоп» поставил! Ну я и пугнул его разок. Выстрелил поверх головы. Но ты в «телескоп» этот не гляди. Я уже глянул. Пес, ах пес!

На цыпочках, тихо и медленно, иду я к сикаевскому «телескопу». Что-то удерживает меня, кто-то будто шепчет мне в ухо: не смотри! Но я должен глянуть. Только раз! Одним глазком!

Тем временем ЧЕ встает, лениво подходит к бывшему милиционеру Сикаеву и дает ему пинка в бок. Легонько так дает, дружески, носком сапога.

Правда, вижу я это лишь боковым зрением, потому что уже вплотную придвинулся к странному сооружению из неширокой пластиковой трубки, нескольких луп и двух-трех консервных банок: к «телескопу Сикаева». Внезапно я понимаю: «телескоп», скорей всего, направлен в квартиру Марты! С волнением и опаской спешу заглянуть я в это самодельное чудище, чтобы увидеть ее: эту трогательно-белокурую вертеровскую девушку.

Я прикладываюсь к «телескопу Сикаева» и вижу: Марта сидит на коленях у этого зобастого индюка, у Василь Семеныча. Она уже успокоилась после выстрела, и лицо ее выражает довольство и покорность, а глаза чисто сияют. Она сидит не шевелясь, но потом вздрагивает и начинает едва заметно спускать с плеча бретельку ночной рубашки. Василь Семеныч блаженно закатывает глазки.

Это как раз про него, про индюка зобастого, месяц назад ЧЕ кричал мне в спину: «Хватит стрелять по мишеням. Теперь надо простреливать порожних людей. Словом простреливать их, словом!»

– Ты думаешь – он человек? – пожимал тогда ЧЕ плечами. – Нет, пустота он… Помнишь, говорил тебе: встретишь Будду – убей Будду. Встретишь патриарха – убей патриарха. Встретишь пустоту – убей пустоту. Много тут у нас пустоты накопилось.

Но это ЧЕ говорил тогда. А сейчас он наивно и блаженно спрашивает:

Лучше сидеть, чем стоять. Лучше лежать, чем сидеть. Лучше умереть, чем лежать. Эта присказка ЧЕ вспомнилась мне именно сейчас. И я тут же про себя к ней прибавил: лучше слышать, чем видеть!

Я закрываю глаза, отхожу от сикаевского «телескопа», сажусь на какой-то чурбачок и пытаюсь, как и ЧЕ, блаженно улыбнуться. Но у меня не получается. Хотя закрыть глаза – вполне получилось. Тут же я пытаюсь внушить себе: все, что я видел, – фата-моргана, мираж! Нам, остро слышащим, нам, застенчивым и замкнутым людям, – «зримость» вещей и явлений ни к чему! А Марта… Марта действительно светлая вертеровская девушка, и в гостях у нее никого нет, а стекла сикаевского телескопа – гнусная милицейская подделка!

И здесь я наконец-то по-настоящему расслабленно и блаженно улыбаюсь. Слух, только слух! Только слух есть настоящая жизнь. Все прочее – наглый киношный обман!

Я продолжаю улыбаться, потому что слышу настоящую жизнь! Слышу леса и округу, чую дерзкие шевеленья в стрелецких могилах и вздохи старинных гатей. Слышу потрескиванье будущего и хрупкое отмиранье прошлого.

Слышу, слышу, слышу!

И не могу из своего слуха вывести только одно: куда, словно покинутый командой корабль, куда плывет по высохшему руслу реки наш дом?

Лет до семи-восьми матушка звала меня – Борислав.

Это только на первый взгляд имена Борислав и Борис схожи. На самом деле – они разные.

Скажут Борис – и запрыгает железным ободом по ухабам кисло-сладкая жизнь: утро – вечер, сон – еда, музыка – арифметика, назидания – прогулки.

Скажут Борислав – и подступит под окна таинственная осень: с дурманящим ореховым листом на щеке, с кирзовой почтарской через плечо сумкой, доверху набитой яблоками.

Борис – суховатая надсада и никакой ни на что надежды.

Борислав – столбик света, пробивающий насквозь густо дымящую мусорную кучу в конце двора.

Борис – резковатый, несдержанный.

Борислав – легкий, славный…

Однако каким я был внутри себя и какое имя мне точней всего подходило, знала только мама. Она долго звала меня Бориславом, но потом – перестала. Правда, произошло это не сразу, постепенно. А началось вот с чего.

Ночью – почти утром – на голом яворе закуковала кукушка.