Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Он сразу же потребовал предоставить в наше распоряжение отдельный кабинет, в который нас и отвели, принеся туда следом шампанское и устриц во льду.

— Ты наверняка умираешь от голода, дитя, — сказал он. — Прошу тебя, поешь. И выпей этого сказочного шампанского, намного превосходящего сладкое пойло, которое с такой охотой употребляют твои соотечественники. Я же вижу — ты девушка утонченных наклонностей, способная оценить вино моей родины.

Мне оставалось лишь гадать, как долго намеревается он изображать нелепое неведение относительно истинного моего пола.

Он расспрашивал меня о школе, о моих одноклассниках, об увлечениях. Мои рассказы о La Karsavina необычайно заинтриговали его, я даже пожалел, что затронул эту тему. Заикание мое он переносил с редкостным терпением — особенно если учесть первоначальный его испуг.

Он и сам многое рассказал о себе — о проведенном в Париже детстве, о раннем увлечении сочинениями Толстого и Тургенева. О том, какое счастье испытал он, когда получил после не лишенной увлекательности службы в Тегеране пост культурного атташе Мориса Палеолога, французского посла при царском дворе.

Поняв наконец, что мсье Тартюф — дипломат, я спросил, не доводилось ли ему знать моего дядю Руку.

— О, разумеется, — ответил он. — Я довольно близко сошелся с ним в Бухаре. Мы были в то время гостями эмира и однажды охотились вместе на газелей в горах Тянь-Шаня. А когда вернулись, эмир прислал нам для увеселения компанию странствующих мальчиков-певцов, их в тех краях немало. «Баши», помнится, так их называют. Они носят очень милые яркие одежды и холят себя, как женщины.

Я был почти уверен в том, что мой дядя и близко от Бухары не бывал, он сам говорил, что Центральная Азия внушает ему ужас; более того, я даже представить себе дядю Руку охотящимся не мог. Однако мсье Тартюф, кем бы он ни был, говорил с такой уверенностью, что оспорить его рассказ я не решился.

После того как мы прикончили почти все шампанское и большую часть устриц, он приказал лакею:

— Оставьте нас на полчаса.

А затем, придвинувшись по банкетке поближе ко мне, сказал:

— Ну что же. Настал наш маленький момент истины. Что ты на это скажешь?

И, ласково сжав мой подбородок большим и указательным пальцами, начал расправлять другой рукой с таким тщанием сооруженные Majesté складки моей юбки.

Читатель думает, верно, что я закрыл глаза, предвкушая долгожданную неизбежность. Ничего подобного. Довольно будет сказать, что едва лишь мсье Тартюф приблизил свои губы к моим, как мною овладело отвращение. Почему? Возможно, потому, что в голове моей вихрем кружило все увиденное тем вечером. Возможно, меня начало подташнивать от выпитого шампанского. Возможно, мне явился призрак размахивающего волшебной гипнотизерской палочкой доктора Бехетева, повелевший мне воспротивиться искушению столь низменному. Как бы там ни было, отступление русской армии из Галиции наверняка совершалось с меньшей спешкой и бестолковостью, чем мое бегство из отдельного кабинета «Доминика», — к великой, не сомневаюсь в этом, похотливой потехе завсегдатаев главного ресторанного зала.

Недолгое время я тешил себя пустой надеждой, что наша совместная выходка еще сильнее сплотит нас, «Абиссинцев», однако этого не случилось. Геня с такой окончательностью перебрался на околоюрьевскую орбиту, что мы с Давидом видели его теперь очень редко. Наш друг словно бы уехал за границу.

Да и отношения, связывавшие двух уцелевших «Абиссинцев», тоже начали изменяться.

Как-то под вечер, когда мы сидели в «Хрустальном лепестке» и уже немало выпили чашек кофе и выкурили папирос, Давид раскрыл передо мной душу:

— Знаешь, я делаю это не ради денег, но для удовольствия, для утоления жестокой жажды. Ты понимаешь меня, Сережа?

Как это ни странно, я понимал его — на мой все еще невинный манер.

— Тебе никогда не хотелось заглянуть за потемкинский фасад нашего города? Я могу отвести тебя туда. Стать твоим проводником. Только мы двое и то приключение, какое нам выпадет. Скажи, что желаешь этого. А если нет, оставь меня. Встань — сейчас же — и уйди, не оглядываясь.

Он произнес это, по обыкновению своему, весьма театрально.

Сердце мое опасно затрепетало, я схватил его за руку, сказал:

— Как же я могу отказать тебе? Ты всегда значил для меня так…

— Осторожнее, — предостерег он меня, — не стоит сентиментальничать по поводу того, что обещает быть делом, если правду сказать, довольно грязным.

На следующий день я, так и не успев ничего толком обдумать, отправился на встречу с тем, чему предстояло обречь меня на вечные муки.

Мы стояли, прижавшись друг к другу, около умывальников темного, зловонного публичного туалета близ Аничкова моста — непоколебимые «Абиссинцы», курившие папиросу за папиросой и наблюдавшие за чередой мужчин, которые заходили сюда, справляли нужду над желобом для мочи, стряхивали последние капли и исчезали. На нас они внимания почти не обращали, хоть время от времени кто-то из них, покончив с неотложным делом, и задерживался на пару минут, прежде чем разочарованно застегнуть брюки. Один пожилой господин, промешкавший здесь довольно долгое время, горестно вздохнул, удаляясь.

Первоначальное мое нервное возбуждение спадало, я начинал подумывать о том, что мог бы провести это время с большей пользой — за книгой. В сущности, представления о намерениях Давида я имел лишь самые смутные и уже не питал уверенности в том, что хочу участвовать в их исполнении. Но затем в туалете появлялся мужчина вида вполне достойного, и во мне вновь разгорался интерес — лишь для того, чтобы угаснуть после его торопливого ухода.

И без того тусклый свет начал быстро угасать, когда в туалет вошел солдат — красивый, темноволосый, в эффектной форме Волынского полка. Я удивился, увидев, что он остался стоять у желоба, время от времени поглядывая на нас через плечо. «Вот наконец и грянул гром», — пробормотал Давид. Он бросил папиросу на пол, наступил на нее и не спеша направился к желобу. Солдат так и стоял у него, неподвижно, глядя в стену перед собой. Давид расстегнул брюки. Солдат, повернув к нему голову, глянул вниз, затем повернулся к Давиду всем телом, и тот зеркально повторил это движение.

— У тебя сегодня удачный день, — негромко и рассудительно сообщил солдату Давид. — Тебе достались сразу двое.

— Ваш друг что-то молчит, — заметил солдат. — Вы уверены, что ему хочется поиграть?

— Он еще не делал этого, но освоится быстро. Можешь мне поверить. Пойдем в Бани, ладно? И скоро у тебя появятся лишних десять рублей.

Когда мы вышли на улицу, солдат настороженно огляделся по сторонам.

— Идите-ка вы лучше впереди, — предложил он.