Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Впрочем, он счел за лучшее отправиться в Таврический пешком и без провожатых, чтобы не привлекать к себе внимания. Все автомобили, какие изредка проезжали по Морской, были теперь украшены красными флагами.

— Идиоты, — сказал отец. — Никого они не одурачат. Рано или поздно их вытащат из…

Однако, увидев испуганное лицо матери, он примолк, поцеловал ее в лоб и перекрестил — поступок для отца крайне редкий и потому нагнавший на меня страх.

Я, постыдно скуля, подскочил к нему, обнял и уткнулся лбом в его грудь, как делал в детстве. Отец, чуть отстранившись, неловко похлопал меня по спине и сказал на своем чеканном английском:

— Ну-ну, старина. Крепись!

С Володей они на лучший английский манер обменялись рукопожатиями.

Убедив себя в том, что больше мне отца увидеть не суждено, я провел почти весь день за пианино, играя фрагменты опер, на которых бывал вместе с ним. Однажды мы слушали в Народном доме «Бориса Годунова», и я почувствовал, как отец, сидевший рядом со мной, содрогнулся, когда умиравший Царь — Шаляпин великолепно передавал его страдания — отослал от себя бояр, приказал, чтобы ему принесли монашескую рясу, и испустил с ужасным рыданием дух. Воспоминание об этом, оставшемся почти осязаемым, содрогании снова и снова возвращалось ко мне, пока я играл отрывки из «Бориса».

Поздно вечером отец вернулся домой, усталый, но в настроении явно приподнятом. Мы обступили его, и он торжественно произнес:

— Произошло нечто великое и чрезвычайно серьезное. Династия Романовых прекратила свое существование.

Царь отрекся и сам, и от имени сына в пользу своего брата, однако и того Дума вскоре уговорила отречься. Отец собственноручно написал манифест великого князя Михаила об отречении.

— Похоже, Царь испытывает немалое облегчение, — сообщил нам отец. — Посмотрим, что скажет, узнав о случившемся, Царица. Наверняка разъярится. Он же хочет лишь одного — удалиться в Ливадийский дворец и разводить цветы.

После трехнедельного перерыва возобновились занятия в гимназии, хоть число ее учеников и сократилось. Я нетерпеливо ожидал встречи с Давидом, однако через несколько дней мне стало ясно: в школу он не вернется. Полагая, что его семье пришлось бежать из города, поскольку толпа с яростью набрасывалась на спекулянтов военного времени, я как-то под вечер пришел в кабинет директора гимназии — узнать, известно ли ему что-нибудь о моем друге.

Я не бывал в этой комнате с выстроившимися вдоль ее стен книжными шкафами вот уже три года — со времени истории с гетрами. Висевший над письменным столом портрет Царя исчез, его сменил лоскут красной материи. Выслушав мой вопрос, Гонишев взмахом руки предложил мне сесть. Потом снял очки, потер глаза, вернул очки на нос и спросил, были ли мы с Горноцветовым близкими друзьями.

Я ответил, что были.

Гонишев задумался. Там, где висел царский портрет, остался прямоугольник невыцветших обоев, с легкостью позволявший различить призрачные очертания его рамы. Я погадал, выражала ли красная тряпка истинный восторг, возбужденный в душе директора недавними переменами, или он просто счел ее присутствие здесь разумным.

— Понимаю, — после долгого молчания сказал Гонишев. Он встал, отошел к окну. — Мне очень неприятно сообщать вам об этом, Набоков, но ваш одноклассник погиб во время беспорядков. Насколько я понимаю, при возвращении домой из театра. Как неразумно было покидать дом именно в ту ночь, но кто из нас мог предвидеть такое?

Он повернулся ко мне, я с изумлением увидел, что по щекам его текут слезы, и только тогда понял: немыслимая несуразность, произнесенная им, может оказаться правдой.

— Погиб… но как? — заикаясь, выдавил я.

— Убит шальной пулей, попавшей несчастному прямо в глаз. Совершеннейшая нелепость. В двух шагах от дома. Это все, что мне известно. По-моему, родители его Петроград покинули. Надеюсь, вы понимаете, что сейчас нам необходима осторожность. В должное время я размещу извещение о смерти Горноцветова на доске объявлений, однако время это еще не настало.

Повзрослев, — продолжал Гонишев, — вы поймете, что прекрасное будущее не приходит без горестных утрат. Ваш отец сознает это. Надеюсь, он сознает также, какую опасность представляют для Временного правительства Советы. Керенский, Милюков, ваш отец — то, что они делают, на руку большевикам. Боюсь, враги демократии лишь ждут удобного момента. Но довольно об этом. Нам следует помнить, как мало значит каждый из нас, помнить, что все мы — игрушки в руках Судьбы. Ваш друг Горноцветов сейчас несомненно в раю, среди мучеников и святых. Во всяком случае, старайтесь думать именно так и молитесь за его душу!

Я поблагодарил, насколько мне это удалось, Гонишева и недолгое время спустя уже безудержно рыдал в школьной уборной и даже не попытался скрыть мое горе от какого-то гимназиста, который приотворил было дверь уборной, но убежал, испуганный моим звериным воем.

Несколько недель я провел в тумане горя. Мне и поплакаться-то было некому, поскольку о моей дружбе с Давидом знал только Геня, а я по какой-то причине сторонился моего друга «Абиссинца».

Среди многих учеников гимназии, переставших появляться в ней, был и Олег. Я полагал, что он вернулся в украинское поместье своего отца, и потому сильно удивился, столкнувшись с ним в один мрачный мартовский вечер на улице.

— Должен сказать, я очень рад видеть тебя, Набоков. Я часто о тебе вспоминал.

Несколько снежинок закружили в тусклом свете — начиналась последняя метель той суровой зимы.

— Я думал, ты уехал домой, — сказал я.

— Скоро уеду. В конце недели. В какую беду попала Россия! Ну ничего, англичане со дня на день освободят Царя и его семью. Они мигом восстановят монархию — и тогда полетят головы большевиков. Вот увидишь.

Он взял меня под руку. Метель усиливалась с каждой минутой и уже скрыла от нас дома на другой стороне улицы.

— Так или этак, — продолжал Олег, — а я решил дать тебе то, чего ты хочешь. Я был с тобой страшно груб, а ты всегда относился ко мне по-доброму. Ну-с, безумные времена требуют безумных деяний, ты согласен?

Иллюзий у меня не осталось. Я знал, что Олег — грубиян и насильник. Понимал, что он не ставит меня ни во что. И тем не менее — возможно, это был самый храбрый за всю мою жизнь поступок — я склонился к нему и поцеловал его в щеку.

Он обнял меня рукой за плечи, привлек к себе и пробормотал:

— Давай-ка подыщем подходящий приют. Времени это займет немного, а мне хочется, чтобы ты был счастлив, Набоков.

Ближайшая подворотня привела нас в пустой каретный двор. Олег повернул меня лицом к стене, быстро расстегнул мои брюки, потом свои.

— Ты ведь этого хочешь, верно? — хрипло прошептал он. — И хочешь до смерти, так? Вот видишь? Если подумать, не такой уж я и дурной малый, нет?