Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Сдается мне, молодое поколение норовит отыскать смешное в вещах совершенно для этого не подходящих. Ну-с, по крайней мере, теперь мы знаем, из-за чего было поднято столько шума. И никто больше не сможет сказать, что мы отстали от времени! — говорил он, пока мы шли от театра к дешевому, но очень английскому ресторану, стоявшему неподалеку от Лестер-сквер, — дядя зачастил в него, когда лишился прежнего состояния. («И подумать только, ведь я то и дело обедал в “Савойе”!» — не раз с сожалением восклицал он.)

Едва мы занялись нашими отбивными котлетами, как я с удивлением увидел входившую в скромный ресторанный зал Карсавину, а с нею Мясина, Немчинову и еще нескольких членов труппы. Они направлялись к столику в углу. Лишь позже узнал я, что «Русский балет» постоянно бедствовал, с блеском пуская нам пыль в глаза, каждую ночь отчаянно, почти чудом латая дыры, но не удаляясь от самого краешка финансовой пропасти.

Потратив несколько минут на борьбу с собой, я отложил нож и вилку, извинился перед дядей и направился к столу балерин.

— Прошу простить меня, — сказал я и поклонился, краснея. — Я не собираюсь отнимать у вас больше двух-трех секунд. Несколько лет назад, в Санкт-П-П-П-П…

Разумеется, мое проклятие выбрало именно этот миг, чтобы вновь поразить меня. Все сидевшие за столом удивленно молчали. Выбора не оставалось — мне пришлось отказаться от намерения напомнить Карсавиной о давних ночных прогулках, о скромной «Абиссинской гвардии», с таким тщанием охранявшей своего идола. И я сказал лишь:

— Спасибо вам. Вы показали мне, что я живой человек. Спасибо.

Карсавина, приведенная в замешательство неожиданным появлением багроволицего, заикающегося незнакомца, взглянула мне в глаза, а затем улыбнулась, подняла перед собой тонкую руку, и я дерзнул поднести ее к губам и почтительно поцеловать — от имени всех «Абиссинцев с левой резьбой».

Все еще сохраняя на лице театральную улыбку, превосходившую шириной естественную, Карсавина медленно отняла у меня свою руку.

— Вы очень добры, — сказала она. — Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, но вы очень добры.

Из всех приятных молодых людей Кембриджа сложности у меня возникли только с Бобби де Калри — или, если привести его ни с чем не сравнимое имя полностью, с графом Робертом Луисом Маголи-Серати де Калри. Он, с его красными туфлями, широченными фланелевыми брюками, немыслимыми галстуками и меховыми рукавицами с крагами, являл собой фигуру замечательную даже по меркам моего отчаянно эксцентричного круга. Опрятные усики, выдававшие в любом другом их обладателе большого модника, на его лице выглядели почему-то неопределенно старомодными. В серо-голубых глазах Бобби навсегда поселилось загнанное выражение. Его одеколон, который, по слухам, изготавливал исключительно для него «Ирфе», парижский парфюмерный дом князя Юсупова, повсюду оставлял за ним отчетливый благоухающий шлейф. Как мучительно было для меня навещать Володю в его унылом жилище и улавливать там следы этого витавшего в воздухе аромата. Ибо мой брат и Бобби стали, что представлялось невероятным, наилучшими друзьями.

— Он ужасно забавен, — сказал мне как-то Володя в усвоенной им здесь небрежной манере. — Несколько жалок, быть может, но на редкость шутлив и любезен. А кроме того, всех моих русских друзей из университета повыгоняли, вот я и даровал Калри титул почетного русского. Что, кстати, не такая уж и натяжка. Мать его родом из России, он даже говорит немного по-русски — до изумления плохо, если тебе это интересно.

На самом деле я услышал это с радостью, поскольку успел влюбиться в молодого человека по уши. В ту осень он несколько недель проковылял на костылях: сломал ногу, катаясь на лыжах в Шамони. Это несчастье сообщило ему привлекательную уязвимость. Нет никаких сомнений — он был избалован, манерен и нравом обладал прескверным. Если бы я поговорил с ним в то время, — а гипс его был прекрасным предлогом для начала легкого разговора, — то, верно, не довел бы себя в дальнейшем до страстной влюбленности. Но, когда я осознал мою ошибку, было уже слишком поздно. Неодолимая пропасть, казалось, разделила нас. Чувствовал ли это и он? Порой пути наши пересекались. Мы посматривали один на другого, не произнося ни слова. Что-то тлевшее в нас, какой-то испуг или вражда — как это узнаешь? — обрекало обоих на молчание. И в то же время с моим братом он вел себя легко и непринужденно. Как тут было не сходить с ума?

— Но чем, скажи на милость, вы занимаетесь вместе? — однажды спросил я у Володи.

— Ну, как и все нормальные мужчины наших лет, ухлестываем за девушками.

То, что блеснуло тогда в его глазах, я мог истолковать лишь как жестокое веселье, и потому поспешил заверить его, что Калри — отнюдь не мой тип. Кроме того, прибавил я, мне и представить трудно, что я могу хоть чем-то заинтересовать Бобби.

— Тут ты прав, — согласился Володя. — Я этого тоже представить не могу. Если бы ты по какому-то волшебству и смог сойтись с ним, пользы тебе от вашего знакомства не было б никакой. В этом смысле он человек совершенно нормальный.

Я видел их на теннисном корте, видел разъезжавшими в мощном и решительно незаконном красном «ровере» Бобби. (Кембриджские автомобильные инспекторы его, похоже, не замечали.) Видел, как они плывут под конскими каштанами по Кему: мой брат отталкивается, стоя в ялике, шестом, а его уже освободившийся от гипса друг сидит, опустив руку в вяло облекающую ее воду.

Казалось невозможным, что Володя ничего не ведает о прошлом Бобби, о его обыкновениях. И мне, и многим достаточно проницательным молодым людям нашего круга было совершенно ясно, что Бобби без ума от своего русского друга. Или Володя просто упивался его обожанием? К тому времени мой брат уже начал постоянно печататься — под сказочным псевдонимом «Сирин» — в новой газете отца, называвшейся «Руль». Наслаждался ли он первыми соблазнами, знакомыми каждой литературной знаменитости? И именно по этой причине сносил рабскую преданность Бобби?

Бобби казался готовым сделать для своего друга все что угодно. Он предоставил в распоряжение Володи себя и свой «ровер». Принудил своего слугу стирать белье Володи. Заходил к моему брату по утрам, чтобы заварить ему чай, а по вечерам водил обедать. Уверяли также, что Бобби регулярно отдает ему свои записи лекций, посещением коих Володя никогда себя не утруждал. То, что их отношения могут хотя бы в малой степени быть взаимовыгодными, мне никогда и в голову не приходило. Я слишком хорошо знал моего брата.

И все это заставляло мою голову гудеть от ревности.

Вот с такой раздерганной душой я и отправился в ноябре в Лондон, чтобы пойти вместе с дядей Костей на премьеру долгожданной дягилевской «Спящей принцессы». Уволив из труппы, как и предсказывал дядя Костя, Мясина и потому оставшись без хореографа, изобретательный антрепренер надумал воскресить шедевр, созданный Мариусом Петипа в 1890 году, «La Belle au Bois Dormant», истинный краеугольный камень «старой школы» русского балета, с которой Дягилев столь решительно порвал. Стравинский перекомпоновал и заново оркестровал музыку Чайковского, друг моих родителей Леон Бакст осовременил костюмы и декорации.