Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Никки де Гинзбург выглядел в тематически непростительном костюме тореадора («Я задаю правила, я их и нарушаю», — пожав плечами, объяснил он) великолепно.

Мизиа Серт явилась в обличье Мизии Серт.

Я думал поначалу вырядиться мужиком с косой, но затем увидел в «Попино», принадлежавшем Музею Гревен магазине для циркачей, желтое подвенечное платье, от которого так и несло провинциальностью. Парик, тиара и венецианская маска дополнили мой костюм. Об остальном позаботилась Элен Рубинштейн. Ответ — на случай, если кто-то полезет ко мне с вопросами, — у меня имелся: я Спящая Красавица.

Гости заахали: появился, верхом на белом жеребце, Серж Лифарь, одетый в одну лишь кожаную набедренную повязку — все остальное его мускулистое тело было покрыто отблескивавшей золотой краской.

Заиграл негритянский джаз. Эдит Ситуэлл, сидя с прямой спиной на садовом стуле, пересказывала всем, кто желал ее слушать, подозрительно отдававшую Диккенсом версию своего детства. Берар отвел меня в сторону, для разговора. Он снял с себя ослиную голову, сунул ее под мышку. Я увидел в его рыжей бороде несколько пятен засохшей зеленой масляной краски.

— Привет вам от Кокто. Я был у него в Тулоне — курил там с ним и с его Venfant Дебордом.

Я спросил, какое впечатление произвел на него Деборд, которого сам я практически не знал.

— Если в одно слово — инфантилен, — ответил Берар. — Кокто превозносит юношу до небес, но юноша просто пуст. Читая и слушая его так называемые стихи, чувствуешь себя попросту неловко — это вихляющийся след семени на зеркале, в котором некто разглядывал себя с чрезмерным обожанием. Сказать по правде, способность нашего блестящего друга выносить здравые суждения в последнее время понемногу сходит на нет. Я так понимаю, что он снимает фильм, хоть этого никто пока и не видел. Во всяком случае, если какие-то съемки и проводились, меня на них не позвали. А вас!

В вопросе его прозвучало нескрываемое подозрение.

Я ответил — нет, не позвали; впрочем, Кокто попросил меня принять участие в покраске декораций для «Sang d’un Poète» [130] «Кровь поэта» (фр.) — первый фильм Кокто (1932). , что я с редкостным удовольствием и сделал.

— Ну что же, это либо оживит увядающую карьеру Кокто, либо прикончит его. Фильмы! О чем он только думает! Из всех его enfants я хотел бы познакомиться только с одним — с Радиге. Я прочитал оба его великолепных романа. Как много он обещал — и уже полностью забыт. Хотелось бы знать, кого будут помнить из людей нашего поколения? Возможно, забудут всех, а нашу эпоху сочтут унылой пустыней.

Музыка ненадолго смолкла. Но следом влажный воздух ночи пронзили звуки саксофона-сопрано, жутковато узурпировавшего чувственную мелодию флейты, которой открывается «L’Après-midi d’un Faune». Странность такой аранжировки — для джазового переложения Дебюсси, вообще говоря, нисколько не годился — делали звучание музыки скорее грубым, чем мерцающе соблазнительным. Но все же некоторое языческое очарование в ней сохранилось.

Затем из пола поднялся помост, а на нем Лифарь — томно полулежавший, почти нагой, позолоченный, приложивший большой палец к губам словно бы для того, чтобы испить давно уже чаемого, никогда не утоляющего жажды эликсира.

Гости стеснились вокруг помоста. Только Мизиа Серт стояла, задумавшись, в стороне от толпы. А во мне будто распахнулась какая-то пустота. Даже на барже Мерфи, почти десять лет назад, я почуял что-то невнятно нечистое в том, как Лифарь присваивал знаменитую роль Нижинского. Кокто говорил тогда о наглости его поступка. Однако в ту пору я был моложе и сделанное Лифарем даже в малой мере не показалось мне такой вопиющей бестактностью, какой казалось теперь.

— Ну что за скотина, — сказал за моей спиной Борис Бернару. — Ни стыда, ни совести. Лифарь переспит с кем угодно, если это поможет его карьере. А сейчас он пытается переспать со всеми нами сразу.

Ощущая странную безутешность, я отступил в затененный угол сада, в розарий, рассеченный начетверо посыпанными песком дорожками. Ночь уже опустилась, однако запах цветущих роз еще витал в воздухе. Красные почернели, белые же плыли в темноте, будто мотыльки.

Я слышал, как оркестр приближается к страстной кульминации и стихает в пленительных триолях, но звук казался мне далеким — словно у розового сада имелись стены, ограждавшие того, кто укрылся в нем от разочарований наружного мира. Паук уже начал соединять паутиной два стоявших по разным сторонам дорожки розовых куста, я наткнулся на нее и порвал непрочные, липнувше к лицу нити. И внезапно понял, что я здесь не один.

Я уже успел заметить его — рослого молодого мужчину в тирольской шляпе, расстегнутой на груди рубашке, ярких подтяжках и коротких кожаных штанах, открывавших от середины бедер мускулистые ноги велосипедиста. Теперь он тихо вступил в сад.

Оркестр и Лифарь завершили их сладострастную профанацию, небо загорелось фейерверками — как будто цветы раскрывались в нем и осыпали нас лепестками.

— Ну наконец-то, — произнес незнакомец. — Так и думал, что смогу найти вас здесь.

Я еще и слова сказать не успел, как он, подойдя, поцеловал меня в губы.

Лицо его закрывала черная полумаска. Когда он снял ее, в небе засверкал золотой и зеленый стеклярус, и я обнаружил, что смотрю в редкостной синевы глаза.

— О, — выдавил я.

— Не пугайтесь так, — сказал Герман Тиме. — Я не стану корить вас, хоть вы и вели себя, не отвечая на мои послания, довольно грубо.

— Почему ты бегал от меня? — спросил он позже, когда мы лежали в брачной постели его номера в отеле «Бристоль».

— Нет никаких гарантий, что я не убегу снова, — ответил я. — Решительно никаких.

— Я не буду запирать тебя в башне и выбрасывать ключ, — сказал он. — Если тебе захочется сбежать снова — теперь, когда ты знаешь, что я не великан-людоед, — я на твоем пути не встану.

— Ты безусловно не великан-людоед. Да я и боялся не людоеда, а принца, который разобьет мое сердце.

— Ну, если тебе так будет легче, скажу: я и не принц, хоть у моих родителей и имеется замок. Довольно скромный, впрочем. Отец купил его несколько лет назад — не потому, что жаждал обладания им, а потому, что замок этот отчаянно нуждался в реставрации и отцу больно было видеть, как он разваливается.

— Очень достойный поступок.

— Мой отец достойный человек. Мне с ним повезло.

— А мой… — начал я, но Герман приложил палец к моим губам.

— А твой отец был человеком великим. Я уже многое знаю о нем.

— Но откуда?

— Я любознателен. Да и выяснить все оказалось не сложно. Очень многие жаждут поделиться воспоминаниями о нем. А слава твоего брата этому только способствует.