Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Пока он раздевался, мылся, брился, глядя на свое отражение в мутном осколке зеркала, я сидел на кровати и курил. Ему очень и очень не мешало бы подстричься.

— Послушай, — я неожиданно для себя самого встал и подошел к нему, — ты немного всклокочен. Ножницы у тебя есть?

— Да были где-то, — ответил он и, поозиравшись по сторонам, нашел ножницы.

Пока я подрезал особенно сильно торчавшие вихры, Олег нервно подергивался.

— Осторожнее, — сказал я. — Мне вовсе не хочется отхватить тебе ухо.

Пряди золотисто-каштановых волос падали на пол. Я смахнул пару клоков с его голых плеч. Коснулся пульсировавшей на шее вены. За открытым окном шумела улица. Я подравнивал волосы Олега, он насвистывал простенькую мелодию. Что-то в комнате было не так, чего-то не хватало, и я оглядывал ее, пытаясь понять — чего.

Олег облачился в чистую рубашку, приличные брюки, потрепанную, но еще презентабельную летнюю куртку и объявил, что готов к любым приключениям. Денег у меня было благодаря Герману хоть пруд пруди, и я предложил пойти в «Le Sélect [134] Избранный, шикарный, элегантный (фр.). », ресторанчик, облюбованный художниками и писателями, — когда-то, в другой жизни, я частенько заглядывал в него.

— Не люблю я такие заведения, — сказал Олег.

— Сейчас август. Никого там не будет. А мне хочется угостить тебя.

Олег пожелал полакомиться устрицами, даром что время года было для них неподходящее, и мы заказали две дюжины marrenes и бутылку « Pouilly-Fuissé », за коими последовали беарнская вырезка и бутылка «Châteauneuf-du-Pape».

Ел Олег, что называется, в три горла. Никогда в жизни не получал я такого удовольствия, наблюдая за едоком. Пока он пировал, я рассказывал ему о неделях, проведенных мной в лечебнице, о том, как я приходил в себя в Альпах. Рассказал о любви Германа ко мне и моей к нему.

Олег только бормотал в ответ нечто уклончивое, а покончив с едой, откинулся на спинку кресла, похлопал себя по животу и сказал:

— Знаешь, тебе вовсе необязательно встречаться со мной и дальше, если ты этого не хочешь.

— У тебя что-то не так? — спросил я.

— Да нет, все нормально, — ответил он.

— Что-то случилось, — упорствовал я. — Я же достаточно хорошо тебя знаю.

— Совсем ты меня не знаешь. И никто не знает. Ну, если тебе так уж интересно, от меня ушла Валечка.

— В любом практическом смысле Валечка ушла от тебя давным-давно, — сказал я.

— Ты никогда не был женат, — сказал Олег. — Никогда не любил женщину. Ты и представления не имеешь о том, что это такое.

Тут на него напал долгий кашель.

— От легких у меня одни лохмотья остались, — откашлявшись, сказал он со страшноватой усмешкой. — Впрочем, и от сердца тоже, разница между ними невелика. Ну а в душу мою я давно уж заглядывать не решаюсь. Некоторое время назад я отдал ее в залог — вместе со всем, что у меня было ценного.

— Не стоит так говорить, — сказал я. — Подобные слова никого до добра не доводят.

— Да кто ты такой, чтобы учить меня? Твоя-то жизнь чем лучше? Ну да, ты добился отсрочки казни, — но надолго ли, а, Набоков? Мы оба пустили наши жизни под откос, хотя, смею сказать, виноваты в этом не мы одни. Знаешь ты хоть одного русского, чья жизнь не пошла так или этак прахом? Мы, сумевшие убежать из России, обречены в точности так же, как те, кто в ней остался. Хотя им, может быть, повезло больше нашего. Их-то, по крайности, укокошили быстро. Им не приходится ждать конца, дурача себя мыслью, что когда-нибудь все опять будет хорошо. Нет, если больной обречен, его лучше прикончить сразу. Это любому лошаднику известно.

— Мне следует быть с тобой совершенно честным, — сказал я. — Это самое малое, чем я тебе обязан. Я люблю Германа Тиме.

— Я же не идиот, Набоков. Конечно, ты его любишь. По-твоему, я этого не вижу? И по-твоему, мне это не так же безразлично, как тебе — уход Валечки? Я просто обожаю тебя, друг мой, честное слово. Если кто и знает, когда следует бежать с тонущего корабля, так это ты, старый товарищ.

— Я не бегу с тонущего корабля. Просто говорю тебе то, что следовало сказать еще несколько месяцев назад. Вот это я тебе задолжал.

Олег не отрывал от меня пристального взгляда.

— Да ничего ты мне не задолжал, Набоков. Хорошо это или плохо, но ты никогда ничего мне должен не был.

Странно, как порой закрывается очень длинная глава человеческой жизни. Мы расстались по-дружески, если, конечно, можно расстаться по-дружески с призраком. На углу бульваров Монпарнас и Сен-Мишель Стирфорт протянул руку. Копперфилд ответил ему тем же. Они не заключили друг друга в объятия. И яркие слезы не заблестели в их глазах.

— Для парочки законопреступников, — сказал Олег, — мы вели себя, сдается мне, безукоризненно.

И он в последний раз одарил меня незабываемой улыбкой.

Я смотрел, как он уходит по сверкающей улице. Он не обернулся.

«Я вскоре дам о себе знать», — сказал Феликс Зильбер, однако теперь сделать это ему будет очень и очень трудно. Сам я могу связаться с ним, только придя в Министерство, а это было бы безумием. Выводить же мелом мой новый адрес на стене полуразрушенного дома на Равенсбергерштрассе, чтобы его мог увидеть каждый, в том числе и гестаповцы, было бы безумием не меньшим. Стало быть, положение мое безвыходно. Я поселился у Они, в одной из комнат ее виллы, стоящей при дороге на Потсдам, за Грунвальдом, — в местах относительно не пострадавших. В парке за особняком вырыто бомбоубежище, однако пока укрываться в нем нам не приходилось. Ночами бомбардировщики пролетают мимо нас — мы слышим их далекий рокот, видим, как небо на северо-востоке озаряется адским пламенем. А однажды утром, проснувшись, обнаруживаем, что земля вокруг нас усыпана кусочками фольги: английские самолеты разбрасывают их, чтобы сбивать с толку немецкие радары. Места наши словно принарядились к Рождеству. Да еще и снег выпал. Картина эта казалась бы праздничной, если бы не реальность, в которой мы существуем.

Я сообщаю Оне, что ушел из Министерства. Значит, талонов на продукты у тебя не будет, замечает она. Сообщаю я и о том, что меня могут ждать неприятности с полицией. Она мрачнеет, но ничего не говорит. Я вызываюсь поискать другое жилище, однако Оня отвечает: «Даже не думай. Мы же Набоковы». Я делаю, что могу, стараясь быть ей полезным. Провожу одно утро, выковыривая уголь из находящегося неподалеку от нас бункера, и возвращаюсь домой в окончательно погубленном последнем моем костюме.

В один из дней Оня, пытаясь еще раз заварить уже трижды заваренные чайные листья, говорит: «Как хорошо, что Нике удалось перебраться в Америку. И Володе тоже. А ведь и мы могли бы. О чем мы только думали?»

Я некоторое время размышляю над этим вопросом, а потом отвечаю: «Мы верили, что нас любят. И я не желаю думать, что мы ошибались».